— Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.

— Благодарю вас, — ответила Елена, робко глядя на него сквозь темную вуаль.

Он был серьезен и бледен, но спокоен.

— Мемпс придет должно быть завтра, — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.

— Благодарю вас, — сказал Андреа.

— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.

— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.

— Да, проводите.

Она озиралась кругом, как бы колеблясь.

— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа.

Она взглянула на цветы. Но ответила:

— Ах, да, визитные карточки.

Андреа быстро взял их с чайного стола и, передавая ей, сказал:

— A stranger hither![1]

— No, ту dear. A friend.[2]

Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей, не то умоляющей, не то обольщающей, сотканной из страха и нежности улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:

— Give те a rose.[3]

Андреа обошел все вазы, собрал все розы в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.

— Они были для вас, все, — сказал он, не взглянув на возлюбленную.

И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за ней.

Все время молча, спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой нежный, где, под узлом вуали, маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.

— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.

Она обернулась, страдальческим движением, приложив к устам указательный палец, в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.

— Прощай! Прощай!

И, когда карета тронулась, подавленная, она разразилась ничем несдержанными слезами, разрывая розы судорожными руками.

В сером потоке современной демократии, жалким образом поглотившем много прекрасных и редких вещей, мало-помалу исчезает и этот особенный класс родовитой итальянской знати, в чьей среде, из поколения в поколение, поддерживалась известная фамильная традиция изысканной культуры, изящества и искусства.

К этому классу, который я назвал бы аркадским, потому что он достиг своего высшего блеска в очаровательной жизни XVIII века, принадлежал и род Сперелли. Светскость, изящество речи, любовь ко всему утонченному, склонность к изучению необычных наук, редкий эстетический вкус, страсть к археологии, утонченная вежливость, были наследственными чертами в роде Сперелли. Некий Алессандро Сперелли, в 1466 году, подносил Фридриху Арагонскому, сыну неаполитанского короля Фердинанда и брату калабрийского герцога Альфонса, объемистый сборник «менее грубых» стихотворений старинных тосканских писателей, который был обещан Лоренцо Медичи в Пизе, в 65 году, тот же Алессандро вместе с современными ему учеными, написал грустную элегию на смерть божественной Симонетты на латинском языке, подражая Тибуллу. Другой Сперелли, Стефано, в том же столетии, жил во Фландрии, среди богатейшей роскоши, изящества и неслыханной пышности бургундской жизни, он там и остался, при дворе Карла Смелого, породнившись с каким-то фламандским родом. Один из его сыновей, Джусто, занимался живописью под руководством Иоганна Госсарта и вместе с учителем явился в Италию в свите Филиппа Бургундского, посланника императора Максимилиана при папе Юлии II, в 1508 году. Он поселился во Флоренции, где продолжала процветать главная ветвь его рода; вторым его учителем был Пьеро ди Козимо, жизнерадостный и нежный художник, могучий и вдохновенный колорист, своей кистью свободно воскрешавший языческие сказания. Этот Джусто был незаурядный художник, но истратил всю свою мощь в тщетных усилиях сочетать свое первоначальное готическое воспитание с новым духом Возрождения.

Около второй половины XVII века род Сперелли переселился в Неаполь. Здесь, некий Бартоломео Сперелли опубликовал в 1679 году астрологический трактат «О рождении», а в 1720 году некий Джованни Сперелли поставил комическую оперу под названием «Фаустина» а позднее — лирическую трагедию «Прокнэ», в 1756 году некий Карло Сперелли издал книгу любовных стихотворений, где, с модным в то время горациевым изяществом, изображалась классическая распущенность. Лучшим поэтом и человеком изысканной светскости был Луиджи Сперелли, блиставший при дворе короля «бедняков» и королевы Каролины. Он сочинял свои очень звучные стихи с оттенком печального и благородного эпикурейства, он любил, как утонченный любовник, и пережил множество любовных историй, в том числе несколько знаменитых, как например, с Маркизой ди Буньяно, отравившейся из ревности, или с графиней Честерфильд, которая умерла от чахотки и которую он оплакивал в песнях, одах, сонетах и в нежнейших, хотя и напыщенных, элегиях.

Граф Андреа Сперелли-Фиэски Д’Уджента, единственный отпрыск рода, продолжал фамильную традицию. Он поистине являл собой идеальный тип молодого итальянского аристократа XIX века, бесспорный образец рода аристократов и тонких художников, как последний побег интеллектуальной расы.

Он весь был, так сказать, насыщен искусством. Его юность, протекавшая в разнообразных и глубоких научных занятиях, казалась изумительной. До двадцати лет усидчивое чтение книг чередовалось у него с далекими путешествиями в сопровождении отца, под руководством которого ему удалось завершить свое исключительное эстетическое образование. И именно у отца он перенял художественное чутье, страстный культ красоты, парадоксальное презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях.

Этот отец, выросший среди блеска Бурбонского двора, умел широко жить, обладал глубоким знанием чувственной жизни и в то же время отличался своего рода байроновским тяготением к фантастическому романтизму. Сам его брак, по бурной страсти, был заключен почти при трагических обстоятельствах. Впоследствии же он на все лады нарушал и терзал супружеский мир. Наконец, развелся с женой и держал своего сына всегда при себе, путешествуя с ним по всей Европе.

Таким образом, Андреа получил, так сказать, живое воспитание, то есть, не столько по книгам, сколько на примерах человеческой действительности. И его дух был развращен не только высокой культурой, но и опытом, и любознательность в нем становилась тем острее, чем более расширялось знание. Он расточал себя с самого начала, потому что огромная сила чувствительности, которой он был одарен, не переставала снабжать его расточительность неисчерпаемыми средствами. Но рост этой его силы сопровождался разрушением в нем другой силы, силы нравственной, от подавления которой не удерживался сам отец. И он не замечал, что его жизнь была постепенной убылью его способностей, его надежд, его наслаждения, как бы постепенным самоотречением, и что, неумолимо, хотя и медленно, круг его интересов все более и более сужался.

Среди других основных руководств, отец преподал ему следующее: «Необходимо созидать свою жизнь, как создается произведение искусства. Необходимо, чтобы жизнь образованного человека была его собственным творением. В этом все истинное превосходство».

Тот же отец внушал: «Необходимо во что бы то ни стало сохранять свою свободу, даже в опьянении. Вот правило образованного человека: Habere, поп haberi — Обладать, не даваясь обладать».

Он же говорил: «Сожаление — пища праздных душ. Нужно прежде всего избегать сожаления, не переставая занимать душу все новыми ощущениями и новым вымыслом».

Но эти произвольные принципы, которые, благодаря своей двусмысленности, могли быть истолкованы в смысле высокого нравственного критерия, как раз падали на непроизвольную почву, т. е. в душу человека, воля которого была чрезвычайно слаба.