Между тем ход событий, которые неизбежно вели к новому великому противостоянию Карфагена с Римом, все убыстрялся. В последние годы своего испанского «проконсульства» Гасдрубалу, с успехом продолжавшему проводить политику ассимиляции коренного населения, похоже, удалось присоединить обитавшие поблизости от Сагунта иберийские племена, в частности турболетов. Но вскоре, вероятно, в начале 221 года, он погиб. Как и в случае смерти Гамилькара, источники расходятся в подробностях этого события. Полибий (II, 36, 1), которого личность Гасдрубала совсем не интересовала, «разделался» с явно не любимым им персонажем в двух строках, сказав, что он заплатил жизнью за нанесенные кому-то личные обиды. Согласно другой традиции, основоположником которой стал Тит Ливий (XXI, 2, 6), Гасдрубала прикончил в его картахенском дворце слуга, отомстивший карфагенянину за смерть своего бывшего хозяина, иберийского князька, убитого по его приказу. Ну и, наконец, в «Пунике» Силия Италика (1, 169–181) мы найдем красочное описание гибели бесстрашного героя под самыми изощренными пытками — отличный образчик причудливого нагромождения деталей, которым в поисках патетики так увлекалась латинская поэзия века Флавиев [39].

Ганнибал

После смерти Гасдрубала солдаты единодушно выбрали главнокомандующим испанской армией Ганнибала. Карфагенское народное собрание утвердило этот выбор. Старшему сыну Гамилькара исполнилось тогда 26 лет.

В знаменитом отрывке, который мы позволим себе процитировать без сокращений, Тит Ливий (XXI, 4) попытался взглянуть на Ганнибала глазами ветеранов испанской армии: «Старым воинам показалось, что к ним вернулся Гамилькар, каким он был в лучшие годы своей жизни: то же мощное слово, тот же повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но Ганнибал вскоре достиг того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из качеств, которые располагали к нему воинов. Никогда еще душа одного и того же человека не была столь равномерно приспособлена к обеим, столь разнородным обязанностям — повелению и повиновению; и потому трудно было решить, кто им больше дорожил — полководец или войско. Никого Гасдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости; но и воины ни под чьим другим начальством не были более уверены в себе и храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он сносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов, при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди часовых и караульных. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников, только по оружию и коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих; первым устремлялся в бой, последним покидал поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь. Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей трехлетней службы под началом Гасдрубала с величайшим рвением исполнял все, присматривался ко всему, что могло развить в нем свойства великого полководца».

Мы не могли удержаться, чтобы не привести целиком эту пространную цитату, замечательную во многих отношениях. Прежде всего она замечательна своими литературными достоинствами, которых не в состоянии полностью затмить даже перевод. Но особенно интересен этот отрывок тем, что приоткрывает перед нами некоторые тайные пружины римской историографии, приходившие в действие всякий раз, когда речь в ней заходила о Ганнибале. Сам же Тит Ливий недаром считается одним из самых авторитетных римских историков. Итак, он набросал перед читателем, если можно так выразиться, типовой портрет молодого воинского начальника. Впрочем, целым рядом черт этот портрет выходит за рамки стереотипа, очевидно, благодаря авторским заимствованиям у прямых очевидцев описываемых событий — таких, как Сосил или Силен (на последнего Тит Ливий порой ссылается), или посредников, таких, как Целий Антипатр. Но субъективность историка с головой выдает попытка очернить «моральный облик» юного Ганнибала, хотя бы потому, что он «награждает» своего героя пороками, которых тот еще просто не успел проявить. Знаменитая фраза cum hoc indole virtutum atque vitiorum triennio sub Hasdrubale meruit [40] (XXI, 4, 10) звучит заключительным аккордом этого «программного» опуса, и автора, похоже, ничуть не смущает тот факт, что он в своих оценках забегает далеко вперед. Объясняется все это достаточно просто. Открывая свою третью «декаду», почти целиком посвященную войне с Ганнибалом, описанием облика карфагенского полководца, автор как бы заранее предупреждает читателя, что человек, против которого пришлось воевать Риму, был, конечно, гениальным военачальником, но в то же время личностью без всяких моральных устоев. И «inhumana crudelitas» [41], и «perfidia plus quam Punica» [42] — на самом деле ярлыки, основательность которых мы постараемся проверить, хотя бы путем сравнения с оценками Полибия [43].

Не менее символично и применение Титом Ливием такого театрального приема, как настойчивое подчеркивание совершенного сходства сына с отцом. Здесь на физическом уровне выражена та же преемственность, которая на уровне духа легла в основу пресловутой «клятвы» в ненависти к Риму. Впрочем, вполне возможно, что сходство действительно существовало, тем более что мы понятия не имеем, как выглядел Гамилькар, ни одного из портретов которого до нас не дошло. И, раз уж мы заговорили о таких вещах, как внешний облик, коснемся заодно и проблемы изображений молодого Ганнибала. В самом начале этой книги мы уже выразили сожаление в связи с тем, что, располагая богатейшей коллекцией вымышленной иконографии, мы не имеем под руками ни одного портрета реального Ганнибала. Да поверит нам читатель: это признание дается автору нелегко.

В музеях мира и их запасниках скопилась тьма-тьмущая анонимных мраморных и бронзовых скульптур, и специалисты проявляют чудеса изобретательности, стараясь установить, кто есть кто. Порой случается, что удачная атрибуция заставляет пересмотреть результаты нескольких предыдущих. Именно это произошло с изумительной красоты бюстом, найденным около полувека назад в марокканском городе Волюбилисе и ныне хранящемся в Рабатском музее. Портрет последовательно считали изображением Гиерона II Сиракузского, Клеомена III и Аттала, пока ученые не сравнили бюст с двумя мраморными изваяниями, одним из Копенгагенского, другим из Мадридского музеев, и не пришли к выводу, что все они изображают одного и того же человека, а именно мелкого мавританского царька Юбу II, эллинофила и эрудита, которому покровительствовал Август, устроивший его брак с еще одной «марионеточной» принцессой — дочерью Антония и Клеопатры. Действительно, одна из резиденций Юбы как раз находилась в Волюбилисе. Однако при дальнейшем сравнении этих скульптур с другими точно атрибутированными изображениями мавританского царя — мраморными бюстами из алжирского Шершеля, античной Кесарии, где располагалась еще одна резиденция Юбы, и мраморным же бюстом из музея Лувра — специалистов охватили сильнейшие сомнения. Из этих-то сомнений и родилась еще одна гипотеза, поддержанная рядом блестящих ученых, что бюст из Волюбилиса, как и очень с ним схожие бюсты из Копенгагена и Мадрида, на самом деле являются скульптурными изображениями молодого Ганнибала (G. Picard, 1965, pp. 31–34; 1967, pp. 104–108). Весьма заманчивая идея! И как хочется с ней согласиться, признав в прекрасном юноше чисто александрийского типа молодого командира пунийцев! Увы, у этой гипотезы есть и свои слабые места. Во-первых, идентификация производилась на основе предположения, выдвинутого британским нумизматом Э. С. Г. Робинсоном, «узнавшим» Ганнибала на аверсе хорошо сохранившегося серебряного сикла баркидской чеканки. К сожалению, сегодня специалисты склоняются к мнению, что на монетах этого типа, как мы уже имели случай сообщить читателю в связи с проблемой портретистики Гасдрубала, изображались не люди, а божества. Ну а во-вторых, признаемся честно: украшенный диадемой профиль, выбитый на монете, если и напоминает красивого юношу из Волюбилиса, то jxtym отдаленно. Будем утешаться тем, что в этой неопределенности есть и своя хорошая сторона: она открывает простор нашему воображению.