— Понимаете, маркиз!..

Он говорил весомо, с видом человека, знающего свое дело и желающего, чтобы к его науке относились с уважением, говорил, поглаживая седые бакенбарды а-ля Франц-Иосиф[122], вертя шеей в просторном воротничке с длинными острыми концами, поправляя дымчатые очки с тесьмой, огромные круглые стекла которых казались черными дырами подо лбом. Слушая его придирчивые замечания, маркиз начинал вскипать:

— Смотрите, да смотрите же: убрав эту стену, разве мы не получим просторную комнату почти рядом со столовой?

— Но понимаете, маркиз, тогда мы не будем знать, из чего выкроить хороший коридор, куда выходили бы другие комнаты!

— Как? А это помещение?

— А! На бумаге все просто. Я же смотрю не на бумагу…

Дон Аквиланте, пришедший доложить маркизу о ходе одной тяжбы, услышал его крик еще в прихожей:

— Вы понимаете? Понимаете? Что я, дурак, по-вашему? Коридор вот здесь. Тут одна дверь, тут другая. Вот и получится небольшая комната перед гостиной. Понимаете вы наконец?

И, обращаясь к вошедшему дону Аквиланте, так же громко, словно не в силах сдержаться, закричал:

— Сегодня — никак. Завтра, послезавтра!

— Когда вам будет угодно, маркиз, — ответил дон Аквиланте, несколько растерявшись от такого приема.

Маркиз, словно не замечая присутствия адвоката, продолжал спорить, все больше раздражаясь из-за упрямства инженера, который повсюду находил трудности.

— Должен предупредить вас заранее, маркиз, я не хочу брать на себя ответственность.

И поглаживал бакенбарды.

Маркиз, продолжая защищать свой проект, захотел узнать мнение дона Аквиланте, который слушал его, сощурившись, привычным движением рук и живота подтягивая ослабевший пояс брюк, одобрительно кивая, но не произнося ни слова.

— Я прав?.. Как вы думаете? — вскричал под конец маркиз.

Он был полон живейшего нетерпения, как будто возражения инженера могли задержать работы и создать какие-нибудь препятствия для его новой жизни, началом которой должна была стать женитьба.

И спустя несколько дней дом уже был полон рабочих, сносивших перегородки, разбиравших плитки пола, ломавших своды, и парней, собиравших известковый мусор в кучи у входа, откуда его потом увозили на телегах, чтобы не загромождал дорогу, ведущую на площадку у замка.

Перепачканный больше, чем мастеровые, маркиз ходил по дому, отдавая распоряжения, орал как одержимый, если видел, что его не понимают, и выхватывал у рабочего лом, когда тот не решался действовать им из опасения, что на него обрушится кусок стены.

— Вот как надо, болван! Я, что ли, должен учить тебя твоему ремеслу?

И в ближайшее воскресенье, когда не на кого было кричать и нечем было заняться, ом обрадовался, когда двое мужчин, судя по виду, какие-то нездешние пастухи, попросили разрешения вручить ему письмо и поговорить с ним.

Распечатывая конверт, он окинул незнакомцев быстрым взглядом.

Одетые по-праздничному, в рубашки из толстого белоснежного полотна, белые жилеты из домотканой бумазеи, украшенные множеством перламутровых пуговичек, куртки из грубого черного сукна с узкими рукавами, из такой же ткани штаны до колен, из-под которых выглядывало исподнее, серые шерстяные чулки и остроносые башмаки из свиной кожи с кожаной шнуровкой, оба они, старый и молодой, похоже, оробели, оказавшись перед маркизом Роккавердина.

— В чем дело? Из письма неясно, — сказал маркиз.

— Ваша милость простит нашу дерзость… — заговорил старик. — Это вот сын мой!

— Рад за вас. Парень что надо!

— Спасибо, ваша милость! Мы решили, лучше сначала спросить разрешения у хозяина. Господ уважать надо. Мы никого не хотим обидеть… Если ваша милость разрешит…

— Объясните же, в чем дело…

Видно было, что им нелегко объяснить, потому что отец и сын переглянулись, призывая друг друга начать разговор.

— Мы из Модики[123], ваша милость, — снова нерешительно заговорил старик. — Но когда пасем овец, нередко бываем в этих краях… Так они и познакомились, случайно. Он мне говорит: «Отец, как вы думаете? Я бы женился на ней, только…»

— На ком? — спросил маркиз, начиная догадываться.

— На вдове… вашей милости, то есть на Сольмо…

— И пришли ко мне? Какое мне дело до этой женщины?.. Я не сержусь на вас только потому, что вы нездешние.

— Ваша милость простит нас, — вмешался парень.

— Нам посоветовали… — пробормотал старик.

— Не то посоветовали. У меня нет ничего общего с ней… Что я, родственник ее? Потому что она… служила у меня?.. Она вышла замуж… Теперь она вдова, свободна… При чем тут я? — Маркиз повысил голос, нахмурился и замахал руками: — При чем тут я?

Он разволновался от внезапно охватившей его досады, едва ли не от ревности к этому парню, к тому, кто в конце концов (и он это понимал) мог оказать ему неплохую услугу, увезя далеко отсюда эту женщину, из-за которой, возможно, синьорина Муньос не решалась принять его предложение.

— Кто вам посоветовал?.. Она?

— Нет, ваша милость. Один приятель, который очень уважает вашу милость…

— Скажите, что я благодарю его, но он мог бы и не советовать вам такую глупость… И женитесь, конечно, женитесь! Она свободна, повторяю. Я тут ни при чем и не хочу в это вмешиваться… Сразу поженитесь?

— Нужно выправить бумаги и чтобы в церкви обнародовали.

— И увезете ее в Модику?

— Если ваша милость позволит.

— Я тут ни при чем, не понимаете, что ли? — заорал маркиз.

Он разволновался. Ему казалось, будто Агриппина Сольмо совершает сейчас еще одно предательство и все они сговорились, должно быть, если только в этом нет какого-то коварства, если это не повод напомнить ему, маркизу, что она жива и чувствует себя связанной с ним!.. Пусть выходит замуж! Лишь бы убралась подальше!..

Он не хотел даже доставить ей удовольствие, высказав прямо в лицо, как бесчестно она поступила.

Торопится, значит, снова замуж!

Тут у него вырвалось грязное ругательство, как будто Сольмо стояла перед ним и он говорил ей это в лицо!

Чтобы облегчить душу, он рассказал обо всем своей кормилице Грации.

— Так-то оно лучше, сынок!

— Если придет, смотри!.. Я не хочу ее видеть!

— Я встречала ее много раз в церкви. Недавно она спросила меня: «Правда ли, что маркиз женится?»

— Кто ей это сказал?

— Не знаю. Я ответила ей: «Будь это правда, я бы первая узнала!» Ах, если бы святые души чистилища сотворили это чудо!

— Ну и… что она?

— Она сказала: «Да пошлет ему бог счастья!» Больше ничего. И каждый раз говорила: «Поцелуйте ему руки!» Но я всегда молчала об этом, чтобы не огорчать тебя, сынок!

И все же нет, он не должен был отпускать эту женщину, не высказав ей в лицо, как подло она предала его! Больше того, он должен был вырвать у нее признание в этом, чтобы она не могла кичиться в душе, что сумела посмеяться над маркизом Роккавердина. Он хотел, чтобы она плакала, чтобы сожалела о своем подлом поступке и понимала, почему он больше не хочет знать ее и захлопнул перед ней двери своего дома!

А потом подумал: «Я не прав. Пусть уезжает! Подальше! Пусть!»

Он боялся выдать себя, боялся, что она догадается. И злился на себя из-за своего малодушия, вспоминая о прошлом и вновь переживая то чувство, которое испытал однажды в Марджителло, когда впервые прикоснулся к ее девственному телу и поклялся ей: «У меня никогда не будет другой женщины!» Ах, как же она была тогда хороша!.. И потом… тоже! А на днях, когда рабочие ломали кирками стены ее комнаты, разве у него не сжалось сердце!..

«Я не прав! Пусть уезжает!.. Подальше!.. Пусть!.. И если б у нее хватило смелости…»

Но в этот вечер, когда маркиз неожиданно увидел ее перед собой в трауре, закутанную в черную шаль, в прихожей, где она прождала его почти час, зная, что он должен вернуться из Марджителло, когда он услышал, как она приветствует его дрожащим голосом: «Да благословит меня ваша милость!» — у него не хватило духу сердито пройти мимо, сделать какой-нибудь жест или сказать что-нибудь обидное, чтобы прогнать ее.