— Ну что? Что происходит?

Монахи, а у каждого были свои прегрешения, дрожа от страха, подслушивали, И когда спустя полчаса увидели, что он выходит от приора, хотели узнать, что же произошло там. Ничего. Завтра на совете капитула все узнаете. Брат Джузеппе Мария заявил, что с него достаточно тянуть эту лямку — возглавлять общину, и брат Мансуето тоже не хотел иметь эти неприятности.

— Ладно, посмотрим. Послушаем, что посоветует нам дух святой.

Подошла наконец и святая суббота, а положение оставалось все таким же неопределенным. По-прежнему толпились любопытные на площади, все так же висело знамя на колокольне, и с холма Кальварио был виден дымящийся внизу город. Между тем, чтобы оттянуть время, начали богослужение в церкви и прежде, чем перейти к голосованию, на славу потрезвонили в колокола, спели гимн «Veni, creator spiritus!»[32], и тогда только собрался капитул. Падре Джузеппе Мария выступил с небольшой речью, которая была слаще меда.

— Религия… Братство… Милосердие…

Он просил прощения у всех, если в чем-то оказался не на высоте своей должности, а теперь, когда он снимает с себя этот груз, слишком тяжкий для его лет, он смиренно молит оставить его последним из последних послушников, простым слугой божьим. Брат Мансуето согласно кивал головой. Падре Летторе начал свою речь в трех частях с утверждения, что времена нынче наступили тяжелые и для управления монастырской общиной нужна справедливость, нужна осмотрительность — короче, все те распрекрасные вещи, про которые говорил брат Джобаттиста. Однако речь его затянулась, и брат Серафино первым стал перебивать его:

— Ладно… Мы уже знаем это… Давайте голосовать, голосовать…

Все разом загалдели, и началось вавилонское столпотворение. Тогда поднялся брат Джобаттиста, до этого молчавший, и высказал свое мнение:

— Господа хорошие, что за игру вы затеяли? Разве речь идет о том, кому достанется разливательная ложка? Речь ведь идет о том, что сегодня вечером эта самая разливательная ложка кого-то хорошенько прихлопнет по голове!

Настал конец света. Брат Мансуето, рассчитывавший на большинство голосов, хотел воспользоваться моментом и сразу перейти к голосованию. Но брат Джузеппе Мария возразил, заявив, что иначе он умоет руки. Кто соглашался, кто возражал. Никакого согласия. И тут вдруг все услышали, что в привратницкой изо всех сил звонит колокольчик.

— Минутку! — вскричал брат Джобаттиста, словно одержимый взметнув вверх руки. — Минутку! Это они!

Что случилось? Это было известно только ему одному, умчавшемуся в развевающейся сутане. Запыхавшийся и обессиленный, Скарикалазино прибежал, словно за ним уже гналась по пятам полиция, искать защиты в церкви. За ним следом явился взбудораженный Маланната. Пришли и другие горожане, подтвердившие плохую весть. Вито Скардо тут же оставил их и бомбой ворвался к священникам, которые уже врукопашную схватились друг с другом.

— Господа хорошие, не делайте глупостей. Мы пропали! Снимают флаги. Идите и посмотрите.

Это была правда. Весть о том, что королевские войска еще вчера захватили город в долине, молнией облетела всех. Люди бледнели от ужаса. И каждый монах, чтобы как-то выйти из неловкого положения и обеспечить себе в дальнейшем спокойную жизнь, поспешил отдать свой голос тому, кто шумел больше всех:

— Брат Джобаттиста… Брат Джобаттиста…

Вито Скардо, внимательно следивший за подсчетом голосов, вдруг бросился на колени и скрестил руки на груди. Склонив голову, он быстро прошептал молитву и произнес:

— Да свершится воля господня.

И добился своего, отправив падре Джузеппе Марию в Сортино[33] — как и подсказывало бедняге сердце! — а брата Мансуето и других возмутителей спокойствия разослал в разные стороны. Договорился и с судьей: теперь, когда в городе опять водворился порядок, власти должны были помогать друг другу, чтобы посадить под замок преступные элементы во главе со Скарикалазино и жить себе спокойно, в довольстве, как было до революции, — каждый на своем месте. Вито Скардо возглавил монастырскую общину, его опасались, но уважали; он служил и нашим и вашим, там, где надо, вовремя закрывал глаза, а также заботился о том, чтобы злые языки не болтали лишнего по поводу жены Скарикалазино или вдовы Броньи, которая была ужасно ревнивой. Все были довольны, а он — больше всех.

Недовольным был только Маланната, которому показалось, что он тоже должен изменить жизнь и стать не знаю уж кем теперь, когда сын его стал приором. И он был единственным, кто осмеливался плакаться:

— Монах!.. Нет уж, хватит!.. Монах — это же враг божий!

ДЕЯНИЕ БОЖЕСТВЕННОЙ ЛЮБВИ

В монастыре Санта Мария дельи Анджели всегда царило прямо-таки райское спокойствие. Ни скандалов не было, ни споров, когда подходило время переизбирать игуменью, сестру Марию Фаустину, которая держала архиерейский посох уже двадцать лет точно так же, как семья Монджиферро, откуда она была родом, держала бразды правления в городе. Не возникало ссор между монахинями, у какого священника исповедоваться или при назначении на должности в сообществе, потому что и так было известно, кому они предназначены — тому, кто познатнее, у кого есть влиятельные родственники. И если верно говорят, что монастырь — это маленькая вселенная, то и здесь была своя иерархия: кто-то владел собственным участком сада, а кто-то не владел, у кого-то были кельи, запиравшиеся на ключ, были свои куры с пометкой на лапке и определенное время, когда можно было распоряжаться прислужницами и что-то испечь в монастырской пекарне. Однако ни у кого не рождались зависть или ревность — эти козни дьявола, что вносят раздор, когда живут без страха перед богом или не блюдется дисциплина. Известно же, что не все пальцы на руке одинаковы, и даже в Ветхом завете есть и патриархи, и старосты. В монастыре Санта Мария дельи Анджели игуменьи и ключницы всегда были из семей Флаветта или Монджиферро. Значит, так тому и положено быть, никому и в голову не приходило сетовать на это. Если же и возникали порой какие-нибудь разногласия — господи, прости, мы же люди, и всякое бывает, известное дело! — то сестра Фаустина со своим деликатным обхождением и дон Грегорио, ее брат, со своим мороженым и прохладительными напитками, которые он присылал всем монахиням по большим праздникам, быстро восстанавливали в монастыре полнейший порядок и уважение к власти.

Но в один прекрасный день это райское спокойствие исчезло как дым. Достаточно было пустяка, чтобы начался адский переполох.

Падре Чичеро и падре Аморе[34], члены конгрегации «Святейший спаситель»[35], оба красавцы мужчины, приехали в великий пост читать проповеди и с этой целью основали общество под названием «Деяние божественной любви». Верующие, желавшие послушать их особые нравоучения, должны были собирать деньги по подписке, чтобы заплатить им. Повсюду только и разговоров было, что об этом «Деянии». Добрые монахини тоже хотели пригласить проповедников. Однако монастырь не мог позволить себе лишние расходы, и сестра Мария Фаустина сказала, что для говенья вполне достаточно дона Маттео Курчо, капеллана[36].

В ту пору в монастыре Санта Мария дельи Анджели была одна новенькая воспитанница — Беллония, дочь Пеку-Пеку, трактирщика, который разбогател, разбавляя вино, и так возомнил о себе, что решил отдать ее учиться вместе со знатными синьоринами, отчего ее и прозвали в насмешку Донной[37].

Однако Беллония, будучи по натуре простой деревенской девчонкой, чувствовала себя в монастыре, точно дьявол в святой воде, и очень скоро показала и Пеку-Пеку, и всем монахиням, где раки зимуют. Первый раз она удрала из монастыря через переговорное окошко в приемной. Одна бедная женщина пришла туда не знаю уж за какими сладостями, и тут, представляете себе, что с нею стало, когда, открыв переговорное окошко, она увидела, что из него вылезает сам дьявол во плоти. В другой раз Беллония, рискуя сломать шею, спрыгнула с высокой каменной ограды в саду — только юбки в воздух взлетели. А потом, когда в монастыре начали что-то строить и повсюду сновали каменщики, она умудрилась прошмыгнуть мимо сестры привратницы и пустилась наутек. Пеку-Пеку, бедняга, каждый раз отыскивал свою дочь среди мальчишек или где-нибудь на улице, а то и за городом, за оградой из кактусов. Взяв за ухо, он водворял ее в монастырь, умоляя мать игуменью простить дочь и принять обратно, христа ради. А взбунтовавшуюся девочку, которая визжала, каталась по земле, рвала на себе одежду и волосы и ни за что не хотела оставаться в заточении в монастыре, Пеку-Пеку увещевал: