Обрадовавшись такому ответу, он на мгновение умолк. Потом заговорил снова:

— Это правда, что ваша сестра думает постричься в монахини?..

— Не знаю. Возможно.

— Отговорите ее.

— Я взяла бы на себя большую ответственность.

— Я вам еще не сказал, но у меня есть такая идея. Я не хочу разлучать вас с матерью и сестрой. Мой дом достаточно велик, чтобы и они могли жить с нами.

— Я очень вам благодарна. Однако у мамы свой взгляд на вещи.

— Ее самолюбие не может быть задето приглашением жить в доме дочери.

— Наше положение вынуждает нас особенно заботиться о собственном достоинстве. Раньше я редко задумывалась, что скажут обо мне. Конечно, не следует обращать внимания на людскую злобу. Достаточно прислушиваться к собственной совести.

— Меня никогда не интересовало мнение других. Ведь я же Антонио Скирарди маркиз Роккавердина!

— Вам это позволено. Но такая семья, как наша…

— Семья Муньос не менее знатная, чем семья Роккавердина.

— Была!

— Кровь остается кровью. Имя кое-что значит.

— Гордость неотделима от способов отстаивать ее. Я думаю точно так же, как мама. Именно поэтому я и сказала баронессе то, что она, должно быть, передала вам, если я правильно поняла ваши первые слова. Будьте искренни, ради своего и моего блага. Все еще можно изменить.

— Когда маркиз Роккавердина связывает себя обязательством, то его слово…

— Вы можете заблуждаться. Речь идет не о тщеславии, не о том, чтобы сдержать или не сдержать слово… Я бы хотела услышать от вас…

Она говорила с трогательной робостью, хотя слова ее были совсем не робкими. От волнения, а также оттого, что приходилось говорить в присутствии баронессы, матери и сестры, голос ее звучал глухо.

Маркиз, восхищенный рассудительностью Цозимы, начинал понимать, что за этой благородной сдержанностью таится живой огонь, которому только сила воли не дает вырваться наружу.

В порыве чувств он взял ее за руки так стремительно, что она не успела остановить его, и произнес:

— Мне нечего больше сказать вам, Цозима, кроме того, что я крайне огорчен тем, что дал вам повод так говорить со мной!

Легкое пожатие ее красивых рук было ему ответом.

Цозима опустила глаза, и лицо ее порозовело.

21

Но он все еще не решался.

Что-то таившееся в глубине души останавливало его каждый раз, когда он хотел принять наконец какое-то решение, — что-то вроде суеверного страха, смутной боязни опасностей, скрытых где-то в тени и готовых обрушиться на него, как только он решится осуществить этот план, который должен положить начало новому этапу его жизни.

И он выискивал предлог за предлогом, сам того не сознавая, отчего испытывал удовлетворение и облегчение, как будто извинения и предлоги не отыскивались им, а возникали сами собой по ходу событий.

Поэтому кузену Перголе, доктору Меччо и их друзьям удалось побороть его нежелание принимать участие в избирательной борьбе, хотя, как он продолжал утверждать, никакого проку от нее не было.

Истекал срок полномочий мэра. Водимый за нос двумя или тремя хитрыми и наглыми советниками, которые предпочитали не входить в городскую управу, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками, мэр не смел и пальцем шевельнуть, не посоветовавшись с ними.

Их имена как раз и баллотировались в состав пятерки советников. Нужно было помешать их переизбранию или хотя бы ввести в совет вместо кого-нибудь из них маркиза, который стал бы затем главной фигурой среди этих баранов, способных лишь говорить «да» или «нет», в зависимости от того, что от них требовалось.

Имя, положение, порядочность — чего еще могло желать правительство, чтобы назначить мэром маркиза? И раздолью этих синьоров пришел бы конец.

— Маркиз Роккавердина, — восклицал доктор Меччо, — это вам не марионетка, которой эти господа смогут управлять, дергая за ниточки из-за кулис.

— Все как один проголосуют за вас, кузен! — добавлял кавалер Пергола.

И, оставшись с ним наедине, когда доктор Меччо ушел и уже не мог мешать своими клерикальными бреднями, он отвел душу:

— Все мы в руках пономарей! Надо гнать их прочь. Пономарей и сторонников Бурбонов! Они ждут с минуты на минуту возвращения Франческьелло…

В глубине души маркиз тоже был немного на стороне Бурбонов.

Объединенная Италия — да, он мог бы поверить, что это хорошо, если б объединение не породило столько налогов, что уже и дышать стало нечем. Но ему, никогда не занимавшемуся политикой, было безразлично, как будут звать короля — Франческьелло или Виктор Эммануил. Свободу он понимал до определенного предела. Разве кто-нибудь прежде беспокоил его? Он всегда делал у себя в доме все, что захочет, что ему вздумается. Больше ему ничего не нужно было.

Его дед и отец имели немало неприятностей, ввязываясь в некоторые дела. Особенно дед, неистовый карбонарий в двадцатые годы! А что толку? Ему пришлось затаиться, чтобы жить спокойно. А отец в сорок восьмом? Его, капитана национальной гвардии, Сатриано едва не расстрелял. Вот какую получают прекрасную выгоду, когда занимаются политикой! При Фердинанде II и Франческьелло по крайней мере жилось спокойно. Никакой избирательной борьбы. Декурионов, как тогда назывались советники, назначал вице-губернатор, и никто не смел ему возразить.

Кузен Пергола, не в первый раз уже слушая эти разглагольствования, выходил из себя:

— А человеческое достоинство вы совсем ни во что не ставите? Теперь мы управляем сами через депутатов и советников, выбранных нами же. Плохо выбираем — так сами и виноваты…

— Верно. И невозможно выбрать хорошо. Честные люди — не нахалы, они не любят лезть вперед, как те, кому нечего терять и кто стремится только выгадать.

— Честные люди не правы. Только простаки могут допускать, чтобы над ними брали верх.

— Иные простаки догадываются об этом, кузен!

Тем не менее уговоры и примеры со временем возымели на него действие. Кузен и его сторонники обрабатывали избирателей, оставляя маркизу лишь заботу о том, чтобы наносить последние мазки — приветливым словом, улыбкой, дружеской благодарностью, туманными обещаниями, которые он вроде бы давал и в то же время не давал, дабы не оказаться потом слишком связанным обязательствами.

Таким образом, первое время маркиз оставался несколько в стороне. Однако постепенно азарт борьбы захватил и его, побудив даже навестить некоторых влиятельных избирателей.

— О синьор маркиз! Какая честь!.. Подумать только! Ваше имя!..

— Не только мое. Поймите правильно, Я лишь один из многих. Нужно голосовать за весь список.

— Вы правы. Но… как это делается?

— Договоримся. Два-три имени — вот эти.

— Можно ли отказать маркизу Роккавердина?

Других же — крестьян, рабочих, некоторых дворян из тех, что имеют у своего имени приставку «дон», но не имеют денег, он вызывал под разными предлогами к себе или же просто посылал сказать: «Маркиз хочет поговорить с вами».

— Я сам дам вам бюллетень.

— Как ваша милость прикажет.

— Уже с зачеркнутыми фамилиями, имейте это в виду!

— Своего кума, ваша милость, я не могу обидеть, я обещал.

— Так идите за своим кумом.

Некоторые смущенно чесали затылок.

— В чем дело?.. Тебе заплатили?

— Что вы хотите, ваша милость! У меня жена, дети… Неурожайные годы… С брюхом шутки плохи!

— Я дам тебе вдвое больше, но накануне здесь, у меня в доме, чтобы избежать соблазнов. Ты будешь не один.

А если встречал сопротивление, в нем тотчас начинал говорить Лиходей. Но как гласит пословица: «Он был на балу и должен был танцевать» во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило, не гнушаясь даже угрозами:

— Я вам это припомню! Бывают в жизни такие минуты, когда без помощи не обойтись. Так что не жалуйтесь, если… потом…

Сразу освоив избирательные уловки, он уже вошел во вкус борьбы и загорелся так, что и сам никогда не подумал бы, что с ним может быть такое. Верно говорят, некоторые вещи надо самому испытать, чтобы справедливо судить о них.