Комната уже подготовлена к приему. Два метрдотеля, облаченные во все черное, расстилают на письменном столе большую белую скатерть. В проеме двери уже появился официант без пиджака, который собирается — как только они закончат — поднести и расставить на столе содержимое двух корзин: бутылки фруктового сока и две восьмиугольные миски из синего фаянса с горками рисового салата, украшенного оливками, анчоусами, вареным яйцом, креветками и помидорами.

Глава LXX

Бартлбут, 2

Столовая Бартлбута уже почти не используется. Это строгая прямоугольная комната с темным паркетом, длинными бархатными шторами и большим столом из палисандра, покрытым льняной скатертью с тканым узором. На длинном сервировочном столе в глубине комнаты стоят восемь цилиндрических банок, на каждой из которых изображен король Фарух.

Очутившись у мыса Сан-Висенте, на юге Португалии, в конце тысяча девятьсот тридцать седьмого года, незадолго до начала длительного путешествия по Африке, Бартлбут познакомился с одним лиссабонским импортером, который — узнав, что англичанин намеревается в ближайшее время отправиться в Александрию, — упросил его захватить с собой электрическую грелку и передать ее некоему Фариду Абу Талифу. Бартлбут аккуратно занес координаты адресата в свою записную книжку; по прибытии в Египет в конце 1938 года он отыскал известного торговца и передал ему презент португальца. Хотя погода была слишком теплой, чтобы ощущалась необходимость в электрической грелке, Фарид Абу Талиф так обрадовался подарку, что попросил Бартлбута передать португальцу на экспертизу восемь банок кофе, который он подверг специальной обработке под названием «ионизация», дабы устойчивый кофейный аромат мог, по его словам, сохраниться чуть ли не навечно. Бартлбут напрасно пытался объяснить, что в ближайшие семнадцать лет ему вряд ли представится возможность встретиться с импортером; египтянин все же настоял на своем, заметив, что экспертиза окажется еще более убедительной, если по истечении этого срока у кофе останется хоть какой-то вкус.

В последующие годы с этими банками постоянно происходили казусы. При каждом пересечении границы Бартлбуту и Смотфу приходилось их открывать и ждать, пока придирчивые таможенники принюхаются, попробуют на язык, а иногда и даже заварят чашечку кофе, желая убедиться, что это не новый вид наркотиков. К концу тысяча девятьсот сорок третьего года изрядно помятые банки опустели, но Смотф упросил Бартлбута их не выкидывать; он использовал их для хранения мелких монет и редких ракушек, которые ему случалось находить на пляже, а по возвращении во Францию, в память о длительном путешествии, он поставил их на десертный стол в столовой, откуда Бартлбут не стал их убирать.

Каждый пазл Винклера оказывался для Бартлбута новым, уникальным и неповторимым приключением. Всякий раз, когда он срывал печать с черной коробки мадам Уркад и раскладывал на сукне своего стола, под светом бестеневой лампы, семьсот пятьдесят маленьких деревяшек, в которые превратилась его акварель, у него возникало ощущение, что весь опыт, накопленный им за пять, десять или пятнадцать лет, ничуть не поможет и что ему придется вновь столкнуться с трудностями, о которых ранее он даже не подозревал.

Всякий раз он давал себе обещание действовать дисциплинированно и методично, не набрасываться на детали, не пытаться сразу же найти в раздробленной акварели тот или иной элемент, о котором, как ему казалось, он сохранил четкое воспоминание; на этот раз его не увлекут ни страсть, ни мечтательность, ни нетерпеливость; он выстроит свой пазл с картезианской строгостью. Он будет разделять задачи, дабы лучше их решать, браться за них по порядку, исключать невозможные комбинации, выкладывать детали, как шахматист вырабатывает свою неуклонную и неотразимую стратегию. Он начнет с того, что перевернет все детали лицевой стороной вверх, потом выберет те, что образуют прямоугольную кайму, и выложит рамку пазла. Затем систематически, одну за другой, будет рассматривать все остальные детали, брать их в руки, поворачивать помногу раз в разные стороны; он отложит те, на которых рисунок или предмет видны более отчетливо, оставшиеся распределит по цветам, а внутри каждого цвета — по оттенкам, и еще до соединения центральных деталей сумеет на три четверти разделаться с подвохами, уготованными ему Винклером. Остальное будет делом терпения.

Основная трудность заключалась в том, чтобы сохранять беспристрастность, объективность и — самое главное — восприимчивость, то есть непредвзятость. Но именно здесь Гаспар Винклер и расставлял ему ловушки. По мере ознакомления с этими маленькими деревяшками Бартлбут все чаще воспринимал их под каким-то одним приоритетным углом, как если бы детали становились поляризованными, направленными, застывали для какого-то одного способа восприятия, который, неумолимо обольщая, уподоблял их знакомым образам, формам, силуэтам: какая-то шляпа, какая-то рыба, какая-то на удивление отчетливая птица с длинным хвостом, длинным кривым клювом с наростом у основания, похожая на ту, что он, помнится, видел в Австралии, или очертания самой Австралии, или Африки, Англии, Иберийского полуострова, «итальянского сапога» и т. д. Гаспар Винклер с удовольствием множил эти детали, и перед Бартлбутом, словно крупные сегменты детских пазлов, иногда появлялся то целый зверинец с питоном, сурком и двумя полностью собранными слонами, одним — африканским (с длинными ушами), другим — азиатским, то Чарли (котелок, тросточка и кривые ноги), а еще голова Сирано, гном, колдунья, женщина в средневековом головном уборе, саксофон, кофейный столик, жареная куриная ножка, омар, бутылка шампанского, танцовщица с пачки сигарет «Gitanes», шлем с крылышками от «Gauloises», рука, берцовая кость, цветок лилии, разные фрукты, а то и почти полный алфавит из деталей в виде букв J, К, L, М, W, Z, X, Y и Т.

Иногда три, четыре или пять таких деталей составлялись с обескураживающей легкостью, но затем все застопоривалось: незаполненное пространство напоминало Бартлбуту какую-то черную Индию, от которой все еще не отделился Цейлон (хотя акварель как раз изображала маленькую гавань на Коромандельском побережье). И лишь спустя многие часы, если не дни, Бартлбут замечал, что подходящая деталь была не черной, а скорее светло-серой — цветовой перепад следовало бы учесть, но его, так сказать, увлекло в порыве нетерпения — и имела точную форму того, что с самого начала он упрямо называл «коварным Альбионом», стоило лишь эту маленькую Англию развернуть на девяносто градусов по часовой стрелке. Теперь пустое место вовсе не напоминало Индию, точно так же как и деталь, которая должна была его заполнить, не напоминала Англию; важнее было то, что, пока он продолжал усматривать в той или иной детали птицу, человечка, герб, остроконечный шлем, рекламную собаку с «голосом-ее-хозяина» или Уинстона Черчилля, он не мог увидеть, как та же самая деталь соединяется с другими, поскольку не мог ее перевернуть, развернуть, отстранить, обезличить, одним словом, обесформить.

Бо́льшая часть иллюзий, подстроенных Гаспаром Винклером, основывалась именно на этом принципе: заставить Бартлбута заполнять пустое пространство на первый взгляд незамысловатыми, очевидными, легко описываемыми формами. Например, две стороны комнаты — какова бы ни была ее конфигурация — должны обязательно образовывать между собой прямой угол — и вместе с тем уводить в совершенно другую сторону восприятие деталей, которым надлежало это пространство заполнить. Как в той карикатуре В. Е. Хилла — на которой изображена одновременно молодая и старая женщина, где ухо, щека и колье молодой женщины оказываются соответственно глазом, носом и ртом старой, и где старая женщина показана в профиль крупным планом, а молодая — в три четверти со спины, от плеча, — Бартлбуту, дабы найти этот действительно почти, но не совсем прямой угол, следовало перестать рассматривать его как вершину треугольника, то есть сместить точку зрения, увидеть иначе, не так, как ему предлагалось видеть, и например, обнаружить, что подобие Африки с желтыми бликами, которое он вертел, не зная, куда его вставить, в точности заполняло пространство, которое он полагал занять каким-нибудь четырехлистным клевером тусклого сиреневого цвета, который он повсюду искал и не находил. Решение было очевидным, настолько же очевидным, насколько задача представлялась неразрешимой, пока ее не решили; как при отгадывании какого-нибудь кроссворда — взять, к примеру, великолепное определение Робера Сипьона к слову из одиннадцати букв «du vieux avec du neuf»[5], — когда мы ищем повсюду, но только не то, что определение как раз и определяет, и по сути вся работа сводится к тому, чтобы произвести то самое смещение, которое придаст детали или определению смысл и тем самым сделает любое объяснение скучным и ненужным.