Джеймс Шервуд — двоюродный дед Бартлбута, брат его деда по материнской линии или, если угодно, дядя его матери. Когда он умер — через четыре года после этой истории, в тысяча девятисотом году, в год рождения Бартлбута, — остатки его гигантского состояния отошли его единственной наследнице, племяннице Присцилле, которая за полтора года до этого вышла замуж за лондонского бизнесмена Джонатана Бартлбута. Недвижимость, борзые, лошади, коллекции были распроданы в самом Бостоне, и цена на «римскую вазу вместе со списком Берцелиуса» все же дошла до двух тысяч долларов; Присцилла перевезла в Англию кое-какую мебель, в том числе кабинетный гарнитур из акажу в чистейшем колониальном английском стиле, включающий письменный стол, этажерку, кресло для отдыха, крутящееся и откидывающееся кресло, три стула и вертящуюся библиотеку, возле которой и был сфотографирован Шервуд.

Эта библиотека, а также остальная мебель и прочие предметы того же происхождения, в том числе одна из уник, столь страстно разыскиваемых аптекарем, — первый цилиндрический фонограф, изготовленный Джоном Крузи по проектам Эдисона, — сегодня находятся у Бартлбута. Урсула Собески надеется их осмотреть и найти документ, который позволил бы положить конец ее долгому расследованию.

Воссоздавая всю эту историю, изучая взаимоотношения между главными действующими лицами (настоящими профессорами Шоу и Стефенсоном, личным секретарем Шервуда, чей дневник романистке довелось прочесть), Урсула Собески не раз подумывала о том, что Шервуд с самого начала разгадал мистификацию: возможно, он заплатил не за чашу, а за инсценировку; он позволял себя заманивать, на план самозваного профессора Шоу реагировал с надлежащим воодушевлением, умело выказывая то доверие, то сомнение, и воспринимал эту игру как средство отвлечься от меланхолии, причем более эффективное, чем настоящие поиски настоящего сокровища. Эта гипотеза весьма привлекательна, к тому же она соответствует характеру Шервуда, но пока Урсуле Собески не удается подкрепить ее серьезными аргументами. В ее пользу, кажется, свидетельствует лишь то, что Джеймс Шервуд, потеряв миллион долларов, похоже, не особенно переживал; вероятно, объяснением может служить происшествие, случившееся через два года после закрытия дела: в 1898 году, в Аргентине, была арестована целая сеть фальшивомонетчиков, пытавшихся сбыть большую партию двадцатидолларовых купюр.

Глава XXIII

Моро, 2

Мадам Моро ненавидела Париж.

В сороковом, после смерти мужа, она приняла на себя руководство мастерской. Это было маленькое семейное дело, которое ее муж унаследовал после Первой мировой войны и которым успешно и беспечно управлял, имея в штате трех добродушных столяров, а она вела отчетность в больших тетрадях в черных холщовых переплетах, нумеруя страницы в клетку фиолетовыми чернилами. Остальное время она вела почти крестьянскую жизнь, занималась птицами и огородом, заготавливала варенье и паштеты.

Лучше бы она все продала и вернулась на ферму, где некогда родилась. Курицы, кролики, несколько теплиц с помидорами, несколько грядок с капустой и салатом — что ей надо было еще? Она сидела бы у камина в окружении безмятежных кошек, слушала бы, как тикают ходики, капает по цинковым трубам дождь и вдалеке гудит семичасовой автобус; она согревала бы постель перед тем, как в нее лечь, сидела бы на каменной скамье, щурясь на солнышко, вырезала бы из местной газетки «Новая Республика» рецепты, которые вкладывала бы в большую поваренную книгу.

Вместо этого она занялась предприятием и начала развивать, изменять, преобразовывать. Она сама не понимала, зачем все это затеяла. Она убеждала себя, что делает это в память о муже, но муж не узнал бы свою пропахшую опилками мастерскую после того, что она с ней сделала; теперь там работали две тысячи человек: фрезеровщики, токари, слесари-сборщики, механики, монтеры, электромонтажники, браковщики, чертежники, заготовщики, макетчики, маляры, кладовщики, упаковщики, укладчики, водители, экспедиторы, бригадиры, инженеры, секретари, рекламисты, коммивояжеры, торговые агенты, изготавливающие и распространяющие ежегодно более сорока миллионов инструментов всевозможных видов и размеров.

Она была безжалостна и непреклонна. Она вставала в пять часов, ложилась в одиннадцать; она выполняла все свои дела с образцовой пунктуальностью, расчетливостью и определенностью. Властвуя и одновременно опекая, не доверяя никому, веря своей интуиции не меньше, чем своей предусмотрительности, она устранила всех конкурентов и закрепилась на рынке с легкостью, которая превзошла все прогнозы, как если бы была одновременно хозяйкой предложения и спроса, как если бы — по мере запуска на рынок новых товаров — инстинктивно находила для них необходимые каналы сбыта.

До последнего времени, еще несколько лет назад, когда возраст и болезнь не успели приковать ее к постели, она делила свою жизнь между заводами в Пантене и Роменвиле, офисами на авеню де ла Гранд-Арме и этой представительской квартирой, которая так мало ей соответствовала. Она инспектировала мастерские на бегу, терроризировала бухгалтеров и стенографисток, распекала поставщиков, не соблюдавших сроки, и с непоколебимой энергией председательствовала на директорских собраниях, где все опускали головы, едва она открывала рот.

Все это она ненавидела. Едва ей удавалось, хотя бы на несколько часов, освободиться от бремени своей деятельности, она сразу уезжала в Сен-Муэзи. Но старая родительская ферма была в запустении. Сад и огород заросли сорняками; фруктовые деревья не плодоносили. От сырости внутри дома покрывались плесенью стены, отклеивались обои, разбухали дверные и оконные рамы.

Вместе с мадам Тревен они разжигали огонь в камине, открывали окна, проветривали матрацы. Имея в Пантене четырех садовников, которые ухаживали за газонами, цветниками, бордюрами и изгородями, окружавшими завод, здесь она не могла найти ни одного человека, который бы изредка присматривал за садом. Сен-Муэзи, некогда настоящий городок с рынком, теперь превратился в аккуратный ряд отреставрированных загородных домов, по будням — пустых, а по субботам и воскресеньям — переполненных горожанами, которые, вооружившись дрелями «Моро», дисковыми пилами «Моро», складными верстаками «Моро», универсальными стремянками «Моро», таскали брусья и камни, вешали каретные фонари, обустраивали хлева и сараи.

Тогда она возвращалась в Париж, вновь надевала свои наряды от Шанель и устраивала для богатых иностранных клиентов пышные ужины на посуде, созданной специально для нее по эскизам самого известного итальянского стилиста.

Она была не скупой и не расточительной, а скорее безразличной к деньгам. Она решила стать деловой женщиной и, чтобы ею стать, с легкостью согласилась радикально изменить свой уклад, гардероб, образ жизни.

Этой концепции отвечало и обустройство ее квартиры. Она оставила себе одну комнату, спальню, распорядилась сделать в ней абсолютную звукоизоляцию и перевезти с фермы большую кровать с изогнутыми спинками, высокую и глубокую, а также кресло с подголовником, сидя в котором ее отец слушал радиоприемник. Все остальное она доверила дизайнеру, которому в двух словах объяснила, что тот должен сделать: парижскую квартиру крупного руководителя — просторный, изысканный, богатый, пышный и даже роскошный интерьер, способный произвести благоприятное впечатление как на баварских промышленников, швейцарских банкиров, японских оптовиков, итальянских инженеров, так и на профессоров Сорбонны, заместителей министров торговли и промышленности, а также на представителей сетевой дистрибуции по каталогам. Она не давала ему никаких советов, не выказывала никаких пожеланий, не ставила никаких финансовых ограничений. Он должен был заниматься всем и отвечать за все: выбирать стекла, осветительные приборы, электробытовую технику, безделушки, столовые скатерти, цветовую гамму, дверные ручки, шторы, занавески и т. д.