— Что вы там видите, Миша? — крикнула снизу Ванда.

— Я вижу восходящее солнце, оленя и двух человечков. Причем левый человечек значительно красивее правого. У правого исключительно гнусный вид. Он просто уродлив.

— На кого похож? — спросил Сашка.

— На Стратулата, — подумав, ответил Миша.

— Ах ты, негодяй! — закричал сверху Стратулат. — Я вот сейчас обрежу веревку!

— Ну что ты, я ведь пошутил, — заискивающе ответил Миша.

И тут — то ли он сделал резкое движение, то ли это произошло само собой — ствол под ним начал медленно сползать вбок вдоль скалы. Стратулат изо всех сил натянул страхующую веревку. Миша, полуповиснув, одной ногой держался за ствол, другой искал на скале точку опоры. Ствол, проехав немного, ненадежно удержался на каком-то выступе.

— Спускайся давай! — закричали Мише снизу.

— А вы все давайте быстро в сторону! — отвечал он.

Миша благополучно спустился в воду. Едва он успел выйти на берег, ствол дрогнул, начал все убыстряющееся движение и рухнул в реку с грохотом и брызгами.

Обошлось без жертв, если не считать разодранных Мишиных шаровар да стертых до крови веревкой ладоней Стратулата.

Пока начальство решало, что делать дальше, остальные занимались кто чем.

Из палатки Стасика и Сашки доносилось:

— Что козыри? Крести? Вот тебе шестерка!

— Так, да? А мы ее вольтом!

— Козырного вольта даешь? Ну и дубина!

— А ты чего в мои карты глядишь?

— Нужны мне твои карты!

— Не хепешись, жлоб!

— От жлоба слышу!

Я ушла по берегу реки и села на ствол березы писать письмо. Так увлеклась, что чуть не проморгала грозовую тучу. Сунула блокнот за пазуху и — бегом в лагерь. Только успела влезть в палатку — начался дождь.

В палатке — Толя и Рита. У Толи голова забинтована. Оказывается, на него сверху, со скалы, упал камень. Если бы по макушке — мог бы убить. Но камень только скользнул по темени и отскочил в плечо.

Толя лежал в спальном мешке, бледный, кровь просочилась сквозь бинт. Его знобило. Рита читала ему вслух «Ирландские саги». Потом она размотала повязку, насыпала на открытую рану горсть размолотого стрептоцида и снова забинтовала. Укрыла Толю поверх мешка двумя байковыми одеялами.

Как ловко у нее получается всё, за что она ни возьмется. Вот и сейчас — без спешки, без истерики, и даже подсмеиваясь над Толей за то, что он так побледнел.

Наутро Толе стало лучше, но он ослабел от потери крови. Да и состояние у него было подавленное. Ему казалось, что он всех подвел, стал для всех обузой…

— Хватит тебе, — сказала Рита. — Ну что ты мелешь? И вообще, перестань киснуть.

Над костром варилась картошка. Рита сидела на камне, близко к костру, и пила из кружки горячий чай. От кружки поднимался пар и обволакивал ее лицо. Рита была в штормовке с поднятым капюшоном. Из-под капюшона блестели глаза. Рита грела руки о горячую кружку. Она ничего не делала, о чем-то думала, но и в этом было действие, чувствовалась энергия. Она была похожа на героиню из рассказов Джека Лондона, на маленькую хозяйку большого дома.

Подошла Ванда Иосифовна. Рита спросила:

— Ванда Иосифовна, когда мы отсюда снимемся? Я к тому, что продукты кончаются.

— Думаю, завтра начнем сворачиваться, — ответила Ванда, — завтра уже десятое сентября, а нам надо быть в Москве самое позднее четырнадцатого.

— А изображения? — спросила Рита.

— Что ж делать. Придется оставить. Обидно, конечно.

— Можно попробовать сверху спуститься, в беседочной петле, — сказала Рита. — Я посмотрела: сверху до самых рисунков спуск почти ровный.

— Валерий Николаевич тоже так считает, но проблема, кого спустить? Косарев слишком тяжелый, мальчишки только напортачат, у Ани нет практики, Рыжий — в Москве, Толя ранен. Валерию Николаевичу я запретила категорически, у него эти дни сердце побаливает. Если только вы, Рита?

— Мне эти дни нельзя, — сказала Рита. — Я думаю, Толя справится.

— Ну что вы! — Ванда даже возмутилась.

— Правда, он сможет! — Рита обернулась к палатке и окликнула: — Толя, пойди-ка сюда!

Толя подошел.

— Вот, смотри, — сказала Рита. — Ты садишься в беседочную петлю, а здесь, на груди, будет схватывающий узел. Таким образом, руки у тебя будут свободны, ты сможешь вбить скальные крючья и сделать помост. И снимешь изображения.

— Понимаешь, Рита, спуститься можно, — забормотал Толя. — Но…

— А что? Плохо себя чувствуешь? Голова болит?

— Нет, голова почти не болит, дело не в этом, а дело в том…

— Это совсем не страшно, — сказала Рита. — Вот смотри: вторая петля продернута под мышками. Ты как в люльке.

— Я не говорю, что страшно, Рит, но…

Ему было именно страшно. Это было написано у него на лице.

Как-то неловко было за Толю. И за Риту. Зачем она его унижает? Жестоко с ее стороны.

Должно быть, и Ванде стало неловко. Она пожала плечами и ушла. Толя сидел у костра, понурившись. Потом произнес:

— Рит, ну научи меня вязать этот самый схватывающий узел.

Когда Толя ушел, Рита мне сказала:

— Надо, чтобы Толька обязательно влез завтра на скалу.

— А голова? — спросила я.

— Клин клином вышибается. Если он завтра не влезет, у него навсегда останется чувство страха перед скалами. Это всегда так бывает при травмах. Надо, чтобы он сразу пересилил страх, а то потом уже не пересилит.

Трос обмотали вокруг ели, росшей наверху, у края скалы. Все мы собрались у края. Толю начали медленно спускать. Исчезли его плечи, забинтованная голова и, наконец, руки, крепко вцепившиеся в веревку.

…Теперь он не видел лиц. Он видел только серую стену, вдоль которой его медленно спускали. Он был один на один с этой стеной. Если обнаруживалась трещина или выступ — ставил ногу и тем облегчал спуск. Скала крошилась или скользила под ногой. Тогда он повисал, веревка начинала раскачиваться, больно впиваясь в тело.

И вот, наконец, они — бурые рисунки на скале.

— Есть! — крикнул Толя.

…Он почти с ненавистью взглянул на рисунки. Вот из-за этих раскоряченных человечков, из-за этого схематического оленя и полукруга с лучами — рисковать жизнью?

Спустили кальку. Перед тем, как начать работать, он еще раз взглянул вверх, но ничего не увидел, кроме шершавой, в трещинах, стены и троса, показавшегося сейчас тонким и ненадежным. Взглянул вниз, увидел кипение воды вокруг камней — и к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Захотелось закричать, чтобы его подняли. Он с трудом удержался. Сделал над собой усилие и перевел взгляд на рисунки, прямо перед собой.

Он больше не медлил. Работать! Поскорее закончить и подняться наверх, вздохнуть свободно, размяться, распустить веревки.

Он уперся коленом в стену и приложил кальку к рисунку. Ветер отгибал края кальки, приходилось придерживать ее свободной рукой. Ныло разбитое плечо.

Человечков он свел удачно, точно по контурам. Отметил штрихами сколы породы, обвел волнистой линией бесформенное бурое пятно и написал: «Натёк охры». Свернул кальку, привязал ее к бичеве. Ее подняли, а вниз спустили чистую кальку. Можно было приступать к оленю и солнцу.

Ноги онемели. Он попытался переменить позу — чуть подвинулся вправо, к оленю и восходу. От этого движения веревочный мостик раскачался, пришлось обеими руками ухватиться за крюк.

Олень, нарисованный в профиль, смотрел на него точкой глаза.

Потом повернул к нему голову. Взгляд был спокойный и кроткий.

Это было похоже на то, как будто Толя на миг потерял сознание, а в следующий миг пришел в себя, но это было какое-то другое сознание. Голова не кружилась, плечо не болело, веревки не впивались. Он вообще не чувствовал своего тела, но видел всё очень четко.

Старый человек с узкими светлыми глазами, скуластый, рыжебородый, сидя на корточках на широком уступе, размешивал бурую краску на куске коры, и тонкой лопаточкой наносил линии на белый камень стены.