— Скоро привыкнете, — утешил зоотехник. — С месяц тут поработаете — научитесь. Ну ладно, садитесь в кабину.

Мы подъехали к большому сараю. Овец согнали с грузовика. Нам поручили отвести их на водопой, а потом загнать в сарай. А сами уехали.

Легко сказать — отвести на водопой. Более глупых животных трудно себе представить (хотя, возможно, овцы думают о нас то же самое). Они то сбивались в кучу, то поворачивали не в ту сторону, то вдруг бежали по кругу как сумасшедшие, то останавливались, и надо было орать на них и пинать ногами, чтобы заставить двигаться. Мимо нас проехал грузовик с нашими студентами, которые возвращались со скирдовки сена. Когда они увидели, как мы, злые, грязные, потные, со слипшимися волосами, гоним овец, они от смеха попадали на дно кузова, задрав ноги. Маринка проводила их завистливым взглядом и философски заметила:

— Я давно подозревала, что Горький ошибался. И вот еще одно, пусть мелкое, подтверждение того, что человек не создан для счастья, как птица для полета.

На лугу паслось стадо коров. Было время дойки. Доярки закричали нам, чтобы мы обошли стадо стороной. Но овцы поперлись именно в самую середину стада. Они толкали ведра, молоко выплескивалось, доярки ругались, коровы мычали и лягались.

Все-таки мы подвели овец к водопою — небольшому пруду, похожему на большую лужу с истоптанными копытами берегами. Одна овца так и застряла в стаде. Она испуганно блеяла и носилась между ведрами, а я гонялась за ней, пытаясь выгнать из стада, но тщетно.

Пить овцы наотрез отказались. Сколько мы на них не орали, они пить не хотели. Зря мы только мучились. Так, не напоенных, мы их погнали обратно к сараю и, как ни странно, пригнали.

Теперь предстояло загнать их в сарай. Но эта задача оказалась для нас с Маринкой невыполнимой. Мы только с мрачным юмором наблюдали за действиями подъехавших дяди Миши, Васьки и двух деревенских. Они лупили овец палками, кидали в них камнями, орали: «Р-р-ре! Р-р-ре»! Был вызван на подмогу агроном Хасым Абдулыч на вороном скакуне. Он бил палкой о консервную банку из-под селедки иваси и ругался матом. Может быть, это убедило овец. Через какое-то время все они были в сарае, а нам разрешили сходить пообедать, а потом снова прийти, помогать стричь овец.

Обедать за общий стол нас не пустили, потому что от нас разило овцами, а мыться не имело смысла — через час все равно идти обратно. Мы стыдливо пообедали в сторонке.

В сарае на высоких лавках уже орудовали овечьи цирюльники. Овец стригли большими электрическими машинками, похожими на чугунные утюги. В нашу с Маринкой задачу входило держать овцу, чтобы она не дергалась, отводить, стриженную, в загон, подтаскивать следующую и собирать в мешки шерсть. Овцы во время стрижки гадят, потеют, а к ним надо тесно прижиматься, чтобы они не дрыгались. Меня приставили к парикмахерше тете Паше. Тетя Паша стрижет ужасно: овцы после ее стрижки сходят с лавок все изрезанные. Я должна мазать их раны какой-то густой черной мазью, похожей на деготь, которую тут называют «каролин».

Тетю Пашу мучения животных ничуть не смущают:

— Эх, мошонку-то я ему чуть не отхватила! Ну, ничаво, присохнет! Смажь-ка его каролином, а то черви заведутся!

Наконец, к моей радости, перегорела машинка для стрижки, а там скоро и рабочий день кончился.

Вот уже три дня мы ходим стричь овец. Овчарня так напоминает гестапо с его камерой пыток, что подходя утром к месту нашей работы, мы с Маринкой вытягиваем правую руку и кричим: «Хайль!»

Еще не доходя до сарая, мы слышим душераздирающее блеянье, крики мучителей и мерное жужжание орудий пыток.

Овцу хватают за заднюю ногу и выволакивают из дощатого загона, за которым остальные ее товарищи с ужасом дожидаются своей участи. Овца жалобно кричит, упирается, но дюжие руки швыряют ее на окровавленную лавку, стягивают ноги узлом и прикручивают голову к лавке. Стригущая машинка ревет, и овечье руно, грязное, свалявшееся, совсем не похожее на то, золотое, из мифа об аргонавтах, но все равно доброкачественное, густое, медленно сходит с пытаемой под мат и возгласы пытателей. Так и кажется, что между ними происходит такой диалог:

— А, сука, сопротивляешься! Говори имена членов организации!

— Ме-е-е-е!!!

— Врешь, скажешь! Ну-ка, Иоська, наточи нож поострее, а то совсем затупился… Ну вот, теперь как бритва. Называй, гадина, адреса явок!

— Ме-е-е-е!!! — не сдается юная героиня.

С лавки их снимают за передние и задние ноги. Головы их безжизненно свисают. У загона их раскачивают и бросают к друзьям.

Маринка эти дни работает вместе с симпатичной женщиной тетей Катей. Тетя Катя овец жалеет, режет их сравнительно редко, не в пример моей тупейной художнице тете Паше. Рядом с тетей Катей стоит ведро, хитро прикрытое какой-то тряпкой. Когда попадается шерсть почище и помягче, тетя Катя скатывает ее и кладет в ведро, приговаривая:

— Вот и на варежки будет!

К концу дня у тети Кати в ведре уже и на кофту будет, и на шапочку, и на носочки.

У моей тети Паши сегодня было плохое настроение: ее старшего сына посадили на пятнадцать суток за драку. Обиду свою она срывала на овцах. Ее обуяла какая-то веселая злость. Когда я, страдая, говорила:

— Ой, тетя Паша, вы прямо по ране стрижете! — она бодро отвечала:

— А что ж! Можно по ране, можно и по баране! Ничаво, присохнет! А ну, держи ему голову, а то я сейчас ему рогы отчикаю!

Маринка полезла в загон за очередной овцой, но вдруг остановилась, почесала одной грязной ногой другую и задумчиво обратилась ко мне:

— Знаешь, может, это звучит несколько парадоксально, но овцы почему-то никогда не играли доминирующей роли в моем сознании.

Она пародировала одного нашего знакомого, который любит выражаться витиевато. Искры юмора в ней, значит, еще тлели. Но о романтике она почему-то больше не вспоминала.

10 августа 1958 г.

Дорогие родители!

Скоро начнется уборка. Все бригадиры, завхоз, агроном, десятники, управляющий твердят нам: «Скоро! Скоро!»

А пока мы работаем на току. Мы разгружаем машины с пыреем, просеиваем его через сетку, разбрасываем его для просушки, а потом ныряем в него, закапываемся, и его запах сладко отзывается в наших носоглотках.

Работа эта не сгибает наши плечи усталостью, наоборот, она взбадривает нас, будит, мобилизует и зовет.

Сегодня мы работали только до трех часов, потому что полил дождь, и теперь мы сидим в вагончике, щели которого завешены призывными лозунгами и плакатами. Жаль, что наш пырей, заботливо разбросанный по току, отсыреет. Ведь каждый центнер этого душистого злака стоит шестьсот рублей! Государству-то убыток какой!

Звучит гонг на ужин. Да здравствуют макароны с тушенкой! Даёшь целину! Юным героям-целинникам слава!

Но — осторожно! «Открытые выступающие концы валов трансмиссий могут нанести серьезные ранения!» «Впрягай в работу всё живое тягло!» «Коль будут тетери, то будут и потери!» «Догоним Америку по мясу и молоку!» «Даешь урожай сам-миллиард!»

Эти плакаты не только прикрывают щели нашего вагончика, но и стимулируют наш трудовой энтузиазм.

Бегу ужинать!

Ура!

Мы с Маринкой работаем сигнальщицами

Позавчера бригадир Жужиков вошел к нам в вагончик:

— Нужны два человека для работы на самолетах. Кто хочет?

В тот же момент он скрылся под кучей налетевших на него девчонок:

— Меня!! Дима, меня!

— Я хочу! Меня назначьте!!

Но громче всех кричала Маринка:

— Нас с Анькой! Нас возьмите! Мы овец героически стригли! Мы на скирдовке сена надрывались! Берите нас!!

Напор и решительность победили.

— Ладно, — сказал Дима. — Но предупреждаю: вставать надо в четыре утра.

— Да хоть в три! — гордые своей победой, согласились мы с Маринкой.

Я несколько раз просыпалась — боялась проспать. А когда окончательно проснулась, было уже восемь часов. Машина еще не пришла. Все разошлись на работу. В лагере остались только мы и еще трое мальчишек, тоже назначенных на самолет. Мы играли в подкидного и ждали обеда.