— Вероятно, вы везете какое-то оружие?

— Разумеется, все оно значится в перечне, утвержденном вами. Два пистолета, охотничье ружье, две мелкокалиберки.

Настала минута мучительной тишины.

— Мне очень жаль, но я как-то не учел… Видите ли, у нас здесь были кое-какие…

— Неприятности. Мы уже знаем. И понимаем.

Целый час таможенник в очках добросовестно рылся в испещренных арабским шрифтом фолиантах, бумагах и сводах, чтобы найти дорожку, которая бы прошла между служебным долгом и искренней убежденностью, что четверо чехословаков приехали в Ливан не за тем, чтобы использовать свое дорожное оружие для очередной «неприятности». Но он не нашел такой дорожки.

Оружие опечатали, и оно осталось в таможне. А мы въехали в восьмую на нашем пути страну, в прародину финикийцев…

«Мерседес» и коза на веревке

Пока что от Ливана у нас голова идет кругом.

Ливан не случайно называют Швейцарией Ближнего Востока. От настоящей Швейцарии здешняя отличается только тем, что вместо озер тут великолепное море, лазурное, со множеством заливчиков и небольших пляжей, с щедрым солнцем. Вдоль побережья разбросаны приятные домики, рестораны, красивые виллы. Слева подымаются живописные горы, они надвигаются на берег и вновь отступают. По карте выясняется, что местами они достигают высоты трех тысяч метров, что зимой там можно покататься на лыжах, а через два часа после лыж выкупаться в море. А вот и доказательство тому — с рекламного щита улыбается парень с лыжами на плече, под ним надпись: «LES CEDRES» — CENTRE DE SKI![27]

Через несколько километров город Чекка — и снова лыжник, манящий в горы…

А чего стоят совершенно непостижимые контрасты, с которыми встречаешься на дороге!

Мужчины носят длинные галабеи, этакие ночные рубахи с болтающимися рукавами, а на голове арабскую куфийю с акалем — белый квадратный платок, перехваченный какой-то черной ленточкой. В этом одеянии они напоминают величественных шейхов из арабских фильмов. Только там шейхи без прозаических пиджаков, которые здесь напяливают поверх галабеи. К примеру, вон тот молодой человек — на нем синий двубортный пиджак, красные носки и элегантные желтые полуботинки.

В деревнях тоже встречаются мужчины, одетые по-европейски. Где-нибудь в Вене или в Будапеште никто даже и не обратил бы на них внимания. Некоторые женщины ходят в шароварах, поверх которых надета обыкновенная юбка; у других зеленая татуировка вокруг рта и на лбу, отчего они похожи на бедуинок откуда-нибудь с верховьев Евфрата. На некоторых женщинах черные габиты, лица прикрыты черными вуалями, словно они идут прямо с похорон.

А вот в селении Фидару за Библом, внешне совершенно не библейском, по банановой аллее шагает веселая компания девушек. Юбки у них выше колен, кофточки всех цветов, как пасхальные яйца: зеленая, красная, желтая, словно девушки соревнуются, кто из них привлечет больше внимания…

За местечком Жуйние, по своему расположению напоминающим Монте-Карло в миниатюре, из-за поворота вылетел красный спортивный «мерседес» с ливанским опознавательным знаком. За рулем сидел смуглый человек, рядом с ним девица, можно сказать — пылкая красавица.

Тут же за поворотом у самого шоссе стоял парень в галабее, с кнутом в руке и пас индюков. В другой руке он держал конец веревки с привязанной козой. Двое путников на ослах осторожно объезжают ее.

Ошеломленные пестротой впечатлений, в конце дня мы въезжаем в ливанскую столицу Бейрут.

Над плавным поворотом шоссе, там, где его пересекает железная дорога, раскинулось и бьет в глаза пурпурного цвета небо, навстречу нам скользят бесчисленные силуэты автомобилей. На фоне этого по-финикийски пурпурного заката уже зажглись неоновые огни витрин и реклам, перед домами в шезлонгах сидят люди, мирно созерцая уходящий день. На перекрестке, где нас задержал поток транспорта, выезжавшего из боковой улицы, перед грудой арбузов сидит торговец, близоруко вперивший взгляд в газету. Мы едем все дальше и дальше по улицам, куда, как нам кажется, перешло все движение портового города. И в самом деле, мы как раз минуем Залив святого Андрея. На мачтах и реях судов, стоящих в порту, мелькают огни, темная поверхность воды покрыта красными крапинками буев, время от времени склады освещает белый отблеск луча маяка. Над головами резко просвистел реактивный самолет. По звуку это наверняка французская пассажирская «Каравелла», идущая на посадку в южное предместье города.

Мы не знаем, куда двигаться дальше, названия улиц во французском плане города устарели, мы потеряли ориентацию в этом «вавилоне». Мирек бежит к регулировщику на перекресток, чтобы узнать, где же мы, собственно, находимся. Тот спокойно останавливает все движение и начинает разбираться в плане. Да, вот здесь. Отсюда все время прямо и в конце, за американским университетом, свернуть налево…

Скопившиеся позади нас машины подняли дикий рев, из трамваев несутся пронзительные свистки вагоновожатых, словно именно они обладают правами регулировщиков уличного движения. Истинные же блюстители порядка лишь посмеиваются, сохраняя полное спокойствие.

Выбравшись из сумасшедшего хоровода улиц и заглушив моторы на Рю Верден, перед зданием посольства, мы почувствовали большое облегчение.

Да, пожалуй, в Бейруте осталось что-то от торгового духа финикийцев. Недаром говорили, что у этого народа постоянно не хватало времени.

Глава двадцать первая

Маленькие люди Бейрута

Мы поменялись ролями: мы не ищем событий, события приходят к нам сами. Моторы обеих машин заглушены. У нас первая рабочая остановка. По каретке пишущей машинки шагает Европа, страна за страной. А снизу до нас доносится дыхание Азии. Оно проникает к нам на пятый этаж недавно достроенного дома на Рю Мадам Кюри, на открытую террасу, за бело-восковые поперечины жалюзи, отцеживающие избыток солнечного сияния Средиземноморья.

Край моря в открывающейся сверху перспективе как бы разделяет Бейрут на два мира. К верхнему относятся последние этажи современных зданий, пробуждающиеся к жизни в поздние утренние часы. В это время на их балконах появляются дамы в халатах. Польет такая дама цветы из лейки, вытряхнет скатерть и беззаботно садится в шезлонг, взяв на руки кошку. Спешить ей некуда, и она ждет, когда супруг вернется со службы…

Зато в нижнем мире, в тени старых одноэтажных домиков, разбросанных среди огородов и садов, с раннего утра царит оживление.

В преддверии близлежащей мечети на столе стоит граммофон, а рядом с ним лежат две пластинки. Одна из них основательно заиграна, ибо ее ставят пять раз в день, в то время как вторую — всего один раз. Поэтому на первой слова муэдзина звучат несколько комично: голос срывается, переходит в какое-то бормотание, а некоторые фразы не в состоянии разобрать даже искушенный прихожанин. Вот муэдзин начинает заикаться — это игла сошла с изношенной дорожки и перескочила на соседнюю.

— Опять он говорит «гав, гав», послушай, папа, — обращается к отцу пятилетний мальчонка-сосед.

Те же, кто знаком с муэдзином ближе, знают, что «гав, гав» означает «акбар» и что муэдзин «гавкает» дважды: в начале и в конце своего выступления, каждый раз, когда провозглашает, что аллах велик, то есть акбар.

На второй пластинке муэдзин не заикается и не «гавкает». Она в лучшей сохранности, потому что эту пластинку ставят всего один раз в день, с первыми лучами солнца. Кроме того, в ней содержится фраза, которая должна особо воздействовать на тех, кто еще валяется на матрацах и соломенных циновках. «Ассалата хаирун мин ан-науми», — нараспев произносит с патефонной пластинки выспавшийся муэдзин. (Лучше молиться, чем спать, лучше молиться, чем спать…)