— Обождите. Не по правилам…

Подходит к Сереже Скворцову и протягивает сложенную ушанку.

— Тяни, — предлагает он. — Вытянешь бумажку с галочкой — будешь первым отвечать. Не вытянешь — первый Кочкин.

Сережка покорно запускает руку в ушанку, вытаскивает скрученную бумажку, долго ее разворачивает. А весь класс до последнего человека следит сосредоточенно, серьезно, словно решается не простой вопрос, кому первому отвечать, а судьба Сережи Скворцова.

— Пустая. Ничего нет, — объявляет Сережа.

— Ты, Федька, первый отвечаешь, — приказывает Хомяков. — Только обожди, не начинай, я на место сяду.

Кочкин взволнованно переступает с ноги на ногу. Десятки пар глаз сочувственно уставились на него.

Наш верховный судья, поерзав, устроился на своем месте, взглядом разрешил мне: «Можно». Я произношу:

— Тишина и внимание!.. Кочкин!.. На…

Но я не успел договорить. Несколько учеников из тех, кто сидел ближе к дверям, поднялись со своих мест. Следом за ними весь класс вразнобой зашевелился, с шумом повскакал на ноги. Кочкин, напружинившийся, словно приготовившийся к прыжку, обмяк, зябко поежился. В раскрытой двери, глядя в класс из-под полуопущенных век, стоял Степан Артемович. Коротким кивком он приказал классу садиться, строгий, прямой, сделал несколько шагов вперед. Я услужливо пододвинул стул. Он опустился на него, угрюмо нахохлился, сухо бросил:

— Продолжайте.

— Будем продолжать, — решительно объявил я. — Кочкин, начинай.

— Возьмем для сравнения такие предложения, — с хрипотцой от волнения, нарочито медлительно заговорил Федя, но сорвался и зачастил: — «Комната заполнилась запахом цветов, которые росли в скромном палисаднике». Если вглядеться в эти предложения…

А ученики въелись в него глазами. Сразу же обрушилась мертвая тишина. Только тревожный, напряженный голос Кочкина звучал в стенах класса. Кто-то трусливо скрипнул партой, у кого-то звонко упала на пол ручка. У Кочкина налилось кровью лицо. Чтоб отрешиться от всего, он закрыл глаза, с поспешностью, в паузах жадно глотает воздух. Его слушают так, как не слушали еще ни разу в классе, ни одна история с самыми невероятными приключениями наверняка не вызывала такого внимания.

Сережа Скворцов вытянулся у доски, глаза его впились в одну точку — в шевелящиеся губы Феди Кочкина.

Забыт нахохлившийся у окна директор, забыт я, возвышающийся над своим учительским столом, забыто все на свете, есть только Кочкин, рассказывающий об обособленных второстепенных членах предложения.

Когда Кочкин с мокрым от напряжения лицом замолчал, с несвойственной для него застенчивостью оглянулся на меня, по классу пролетел облегченный вздох.

— Хорошо, — подчеркнуто спокойно заговорил я. — Все слышали? Запомнили ошибки и промахи Кочкина?

— Нет ошибок!

— Есть. Я заметила!

— Заметили — запишите для памяти. Скворцов…

Сережа начал говорить, не торопясь, звонким, чистым голосом, в нужных местах делая паузы, легко, без напряжения перечислял примеры.

Снова тишина, снова обостренное внимание. А в стороне, как воробей во время дождя, сидел, не двигаясь, нахохлившийся Степан Артемович.

И должно быть, звук собственного голоса воодушевил Сережу — настолько красив, звучен, спокоен был этот голос по сравнению с хрипловатой, торопливой речью Феди Кочкина. Сережа, видимо, уже не сомневался, что победит, и его уверенность, его звучный голос угнетающе действовали на Кочкина: он увядал на глазах — плечи расслабленно опустились, лицо склонилось к полу.

Но вот в классе начал нарастать шум. Ребята нетерпеливо заерзали на своих местах, некоторые порывисто вскидывали руки, опускали их. Кочкин распрямился у доски, в его черных глазах вспыхнуло и сразу же глубоко притаилось торжество. Сережа Скворцов слишком понадеялся на свою память, слишком был уверен в окончательной победе — он пропустил целый раздел.

Шум класса насторожил его, он стал запинаться, он наконец вспомнил, понял свою ошибку, но решил не сдаваться, вернулся обратно к пропущенному разделу. Но плавность и уверенность его рассказа была уже непоправимо нарушена — Сережа с грехом пополам добрался до конца.

Сочувствующая, а потому и страшная, тишина наступила после того, как Сережа сказал последнее слово. Даже ряд Феди Кочкина молчал, не отваживался на торжество.

— Приступим к обсуждению, — невозмутимо возвестил я. — Обсуждаем только Кочкина. Кто заметил какие-либо ошибки в его выступлении?

Ряд, пославший на подвиг Кочкина, не шевельнулся, оттуда только блестели направленные на меня глаза. Зато ряд Сережи Скворцова ожил, поднялось несколько рук.

— Юрченко, что ты заметила?

Каждое замечание я отмечал минусами на доске. Несколько замечаний оказались спорными, ряд Кочкина негодовал:

— Не говорил о союзном слове!

— Нет, говорил! Я слышала!

— Ничего ты не слышала, пищуха!

Я в завершение от себя поставил еще один минус:

— Кочкин слишком спешил, глотал концы фраз, там, где не нужно, делал паузы.

От моих придирчивых минусов Кочкин мрачнел, на его обветренной физиономии появлялось угрюмо-замкнутое выражение.

— Обсудим ответ Скворцова.

И тут-то началось, тут-то вспыхнули страсти.

Оказывается, у Сережи Скворцова всего одна ошибка: пропустил раздел, но потом поправился — правда, не очень удачно. Выходит, ему можно поставить только один минус, а у Кочкина их три!

— Скворцов победил!

— Один минус!

— Десять минусов за это!

— Скворцов!

— Кочкин!

— Грубая ошибка у Скворцова!

— Но он же знал! Он же поправился! Разве это грубая?

Раздался звонок. Но какая там перемена — не до нее, тут решается острейший вопрос!

Однако в стороне сидит Степан Артемович. Мне хорошо известно, как он уважает порядок, наверняка потом поставит на вид — раз объявлено время перерыва, то следует кончать урок, не задерживать детей в классе.

— У меня предложение! — старался перекрыть я голоса. — Так как урок окончен, нам придется перенести обсуждение…

Но класс забушевал в неистовом возмущении:

— Не пойде-ом!

— Сейчас обсуждать!

— Мы без перемены! Не пойдем!

— Кочкин победил!

— Сережка!

Я пожал плечами, виновато оглянулся на Степана Артемовича. Тот по-прежнему сидел с каменным лицом, не выказывая внешне ни удивления, ни досады.

— Хорошо! Будем обсуждать сейчас. Требую полнейшей тишины!

Разумеется, полнейшей тишины не получилось — все шевелились, сердито вполшепота огрызались друг на друга.

— Слово старшему судье! Хомяков, как ты считаешь?

Хомяков поднялся:

— Я считаю, что победил Кочкин.

— Верно!

— Кочкин победил! Кочкин победил! Кочкин!!

— Ура-а!..

— Тише!.. Продолжай, Хомяков. Почему победил Кочкин?

— Я думаю, что ошибка Скворцова равна трем минусам Кочкина.

— Не равна…

— Больше!

— Равна!

— Тише!

— …Но Кочкин выступал первым. Ему трудно было.

— Верно! Труднее!

— Голосует судейский ряд! Кто считает, что победил Кочкин?

Вместе с судейским рядом дружно взмахнул вверх руки ряд Феди Кочкина.

— Победил Кочки и! — сообщил я. — Можете идти на перемену.

Ребята сорвались со своих мест, у дверей сразу же образовалась пробка.

Я обернулся в сторону Степана Артемовича. Он, глядя мимо меня, поднялся, не сказав ни слова, вышел из класса.

В коридоре ему пришлось посторониться: седьмой «А» под крики «ура» качал своего справедливого судью Васю Хомякова.

Я шагал по длинному шумному коридору за Степаном Артемовичем в учительскую. При нашем приближении возня и шум стихали, ученики, оглядываясь на директора, жались к стенам. Мы проходили — шум возобновлялся.

Я шел, поотстав шага на три, упираясь взглядом в затылок Степана Артемовича. Несмотря на густую седину, этот затылок выглядел каким-то мальчишеским. Тонкая шея с ложбинкой, торчащие уши, сам затылок обиженно натянутый. Пока я гляжу в этот затылок, мне нисколько не страшно, мне почему-то даже жаль этого тщедушного пожилого человека, обиженного мною.