- а. Беллерофон, сын Главка… вынужден был покинуть Коринф, убив перед этим некоего Беллера, за что и получил прозвище Беллерофонт, звучавшее потом как Беллерофон, а также собственного брата, которого обычно называют Делиадом. Он нашел приют у тиринфского царя Прета, но… жена Прета Антея… влюбилась в пришельца с первого взгляда. Когда тот отклонил ее любовь, она обвинила его в том, что он пытался соблазнить ее, и Прет, поверив жене, пришел в ярость. Однако, не рискуя навлечь на себя гнев фурий за убийство человека, нашедшего приют в его доме. Прет отправил его к отцу Антеи Иобату, царю Ликии, с запечатанным посланием, в котором говорилось: "Прошу, убери подателя сего с этого света; он пытался обесчестить мою жену, твою дочь".

- b. Иобат, который также не решился обидеть царского гостя, попросил Беллерофона сослужить ему службу и уничтожить Химеру - изрыгающую огонь женщину-чудовище с львиной головой, козьим туловищем и змеиным хвостом… Перед тем как отправиться выполнять порученное дело, Беллерофон обратился к прорицателю Полииду, который посоветовал ему вначале поймать и обуздать крылатого коня Пегаса, которого музы с горы Геликон полюбили за то, что он выбил ударом своего напоминающего формой полумесяц копыта источник Гиппокрену.

- с.…Беллерофон обнаружил [Пегаса]… когда тот пил из Пирены - одного из созданных им источников, и накинул ему на голову золоченую уздечку, которую ему своевременно подарила Афина. Некоторые утверждают, что Афина привела Беллерофону уже обузданного Пегаса. Есть и такие, кто говорит, что коня Беллерофону подарил его настоящий отец Посейдон. Как бы там ни было, Беллерофон одолел Химеру, сначала взлетев над ней на Пегасе и осыпав ее стрелами, а затем протолкнув концом копья кусок свинца меж ее челюстей. Огненное дыхание Химеры расплавило металл, и он потек ей в глотку, прожигая внутренности.

- d. Однако Иобат не только не вознаградил Беллерофона за его подвиг, но даже отправил его против воинственных солимов и их союзников - амазонок. Беллерофон победил и тех и других, летая над ними, недосягаемый для стрел, и сбрасывая большие камни на головы своих врагов. Затем в ликийской долине Ксанфа он разделался с шайкой карийских пиратов, возглавляемых Химарром - вспыльчивым и хвастливым воином, который плавал на корабле, носовая часть которого была украшена львиной головой, а корма имела форму змея. Когда Иобат и на этот раз не выказал своей благодарности, а, наоборот, послал стражу, чтобы она из укрытия напала на возвращавшегося Беллерофона, он спешился и обратился к Посейдону с молитвой, чтобы тот прямо по его следам заливал водой Ксанфскую долину. Посейдон услышал молитву и послал огромные волны, которые медленно двигались за Беллерофоном, шедшим ко дворцу Иобата. Поскольку ни один мужчина не смог бы заставить Беллерофона повернуть вспять, ксанфские женщины задрали свою юбки выше пояса и, сверкая задницами, бросились ему навстречу, наперебой предлагая себя, если только он сменит гнев на милость. Скромность Беллерофона была столь велика, что он отвернулся от них и побежал, а вместе с ним отступили и волны.

- е. Убедившись, что Прет что-то напутал, обвинив Беллерофона в посягательстве на честь Антеи, Иобат написал письмо, в котором потребовал, чтобы ему подробно описали этот случай. Узнав всю правду, он попросил у Беллерофона прощения, дав ему в жены свою дочь Филоною и объявив его наследником ликийского трона. Он также похвалил ксанфских женщин за находчивость и распорядился, чтобы впредь все ксанфцы вели свой род не по отцу, а по матери…

- Те из вас, кто знакомы с моей прозой, распознают в этом отчете некоторые из моих излюбленных мотивов: соперничество братьев, наивность героя, свершение подвигов благодаря своему над ними превосходству (здесь - буквальному), окончательное завершение всех работ уничтожением (здесь фигуральным) работодателя; протейский советчик (Полиид означает "много обликов"); романтический треугольник и т. д. Но глубже всего затронули меня два центральных образа - Пегас и Химера. Я рисовал в своем воображении основанную на этом мифе комическую новеллу, возможно примыкающую к "Персеиде". Ради ее сочинения я отложил в сторону много более обширный и запутанный проект, роман, озаглавленный "ПИСМЕНА", - в любом случае он, казалось, становился просто какой-то бескрайней трясиной планов, заметок, ложных подступов, в которой я увязал все глубже с каждой попыткой из нее выпутаться. Полный надежд, я обратился к более скромному проекту, беспрестанно трудился над ним полтора года - увы, он тоже превратился в зыбучий песок - не ранее, чем уйма духовных средств была выброшена на ветер.

Следом пришел мой первый реальный недуг - прославленная хворь. Писательский Затор, болезнь, к которой в спеси своих двадцати-тридцати со все растущим хвостиком лет я соображал себя невосприимчивым; я обследовал ее, как обследуют злокачественную опухоль, - с острым интересом и тупым страхом. Разобраться в ней я долго не мог, хотя до глубины души понимал горестные жалобы тех мистиков, которые однажды были удостоены Благодати, а потом ее лишены. Миру нет особого дела, подпитывает ли тот или иной художник год от года свои силы или же иссыхает; для самого художника, сколь бы незначителен ни был его талант, потенция воображения столь же жизненно насущна для повседневного быта его духа, как и потенция половая, аналогия с которой, по крайней мере для мужчин, столь же неотразима, как и аналогия с Благодатью, - и столь же опасна.

- В конечном счете, верится мне, я стал-таки понимать, что за напасть со мною приключилась; в любом случае хворь прошла - не Бог весть какое событие в мировых масштабах, но принесшее мне огромное облегчение, - и я обнаружил, что сочиняю столь же деловито, как и всегда. Что именно я сочиняю - другая история, совершенно нас здесь не касающаяся; я пересказываю этот незначительный личный эпизод лишь для того, чтобы подвести к теме сегодняшней лекции - совершенно безличному принципу литературной эстетики, понимание природы которого осветило мои затруднения с историей Беллерофона и, должен предположить, вытащило меня и из трясины, и из мифа.

- Этот общий принцип не имеет, кажется, в нашем критическом словаре названия; для меня это Принцип Метафорических Средств, под каковым я понимаю наделение писателем возможно большего числа элементов и аспектов его прозы эмблематическими и драматическими значениями - не только "формы" рассказа, повествовательной точки зрения, тона и проч., но, когда удается, и конкретного жанра, способов и средств, самого процесса повествования - даже того факта, что это артефакт. Позвольте проиллюстрировать?

О: Да.

В: Сир?

О: Склоняюсь - склоняюсь учуять в этом вместе с вами некоего конкретного провидца, полную историю и размах вероломства которого не могу еще на данном этапе исполнения этой "Беллерофониады" оценить в полной мере. Язык писателя - не греческий, литературные произведения, на которые он ссылается, не существуют, - уж не знал ли бы я первым из всех эту "Персеиду", буде таковая имелась бы? Переходя к той мешанине ложных утверждений, которая претендует на роль истории моей жизни, самое доброе, что можно сказать о первых трех ее параграфах, - это сплошной вымысел, не история, а беллетристика: братьев многовато, а их роли перепутаны; мое имя снабжено ложной историей (хотя "Беллер Убийца" не единственное его значение); обретение мною Пегаса неправильно размещено в пространстве и во времени; Беллерофоново послание гласило просто: "Прошу, убери подателя сих писем с этого света" и т. д.; d и е чуть менее неаккуратны, хотя столь же неполны, а события в них беспорядочны. Настоятельно хочу привлечь ваше внимание к многоточию после пятого параграфа: мы и сейчас как раз здесь, и были здесь, томились с самой первой доброй ночи. Это низина, это топь, это трясина отчаяния. Спихните меня.

В: Нет, сэр.