— Не передам, — сказал пан Янек.

— Ну отчего же? — проговорил император все еще миролюбиво. — Вы совершенно трезво оценили ситуацию, сказав своему сыну, что для вас Философский камень утрачен, поскольку в том случае, если мы его не получим, живым вы отсюда не выйдете.

Император пытался говорить весело, бодрым, приподнятым тоном, но вдруг останавливался, будто ему от чего-то становилось вдруг больно, морщил свою толстую нижнюю губу, ярко-красную под тонко и ровно закрученным усом, и тогда из гортани его вырывалось нечто вроде короткого стона.

— Пускай не выйду, — проговорил пан Янек. — Но свой Камень я не отдам.

Император топнул ногой и обоими кулаками грохнул по подлокотникам кресла.

— Но почему, черт возьми, почему? Заполучив ваш Камень, я велю, задав взбучку, выгнать из Града всех алхимиков, которых содержу уже долгие годы, а вы станете полновластным хозяином всех наших лабораторий, оборудованных наисовременнейшими установками, и снова сможете посвятить себя трудам над Алкагестом, о чем, как я слышал, вы помышляете и что весьма любопытно и для меня.

Пан Янек с трудом провел ладонью по лицу, прежде чем вымолвить следующее:

— Таким образом, сир, я выдам вам нечто, что может быть доверено лишь самым посвященным, о чем ваши алхимики, если им вообще знакомо такое понятие, наверняка забыли вам рассказать, ибо если бы они это сделали, то вряд ли заслужили милость в ваших глазах.

Сначала, с трудом подбирая слова, пан Янек заговорил в том смысле, что повсеместно принимаемое утверждение, будто изобретателем алхимии является египетский царь Гермес Трисмегистос, живший четыре тысячелетия тому назад, не соответствует истине, точнее говоря, оно истинно лишь наполовину, это экзотерическая правда, рассчитанная на широкую аудиторию, меж тем как правда истинная и полная заключается в том, что алхимию никогда не изобретали, вернее: никому не ведомо, когда и кем овладела праведная, святая и страшная мысль о том, что «все едино есть», то бишь материя — это та же сила, а сила — это та же материя, и ежели сила — единственна, то единственна и материя, а различия между различными видами материи — лишь кажущиеся и зависят только от количества силы, которая пошла на их создание: никому не ведомо, когда это поразительное озарение снизошло на человека и когда он впервые приступил к работе, чтобы проверить эту мысль и доказать ее. Это не ведомо никому, известно лишь одно: это случилось невообразимо, бесконечно давно, еще в лоне древних народов, не существующих ныне не только потому, что они не могли столь долго продержаться, но и потому, что были сметены с лица земли. Что же их унесло? Это прозвучит неправдоподобно, но тем не менее это так: они оказались сметены с лица земли именно той самой идеей «все едино суть» и многоразличной пагубной деятельностью, к которой она подтолкнула. Ибо при доказательстве справедливости принципа «все едино есть», то есть при удачной попытке превратить одну материю в другую, легко высвобождается огромное количество силы, отчего происходит взрыв, в сравнении с которым взрыв целого склада пороха — лишь смешной треск отсыревшего фитиля; эти взрывы подняли на воздух целые города, да, да, города, — если не земли. Катастрофы были столь ужасающи, что о них, без преувеличения говоря, не сохранилось даже воспоминаний, ибо никому не удалось пережить их и, стало быть, некому было вспоминать, а сведения, полученные из вторых рук, — они все-таки дошли до нас, — содержатся под строжайшей тайной, ибо — если бы они сделались достоянием широких масс — человечество возопило бы в ужасе и развитие наук приостановилось.

Рассказывают об огненных столпах, столь ослепительных и жарких, что их сияние лишало зрения людей на тысячи миль вокруг, и напротив — от рождения незрячие узревали огонь, ибо его резкость и сила преодолевали даже завесу слепоты; от тех, кто оказался поблизости, остались лишь тени их тел, улетучившихся в мгновенье ока; и если в Откровении святого Иоанна упоминается город, спаленный огнем, низринутым с неба, в Псалтири то, что глас Господень высек огненный пламень, а в Первой Книге Моисеевой сказано: «Пролил Господень на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли», то все это — отголоски тех страшных бедствий.

— В поры крушений, — продолжал пан Янек, — идея, что «все едино есть», многажды забывалась и возвращалась снова и снова, поскольку так уж устроен человек, не может он долго ходить по земле, чтоб не полюбопытствовать, как и из чего она сделана, каково ее внутреннее устройство, и любознательности его, и любопытству нет пределов. Гермес Трисмегистос был первым, кто открыл принцип Философской узды, субстанции, являющейся основным элементом Философского камня; при превращении материи, если ученый-алхимик ведет себя с осторожностью и осмотрительностью, — эта субстанция обуздывает и обезвреживает разрушительные силы. Все равно опыты очень опасны, и, сознавая это, алхимик оставляет свои знания при себе, а в книгах своих пишет таким языком, чтобы его не понял непосвященный, и со смирением и мудростью посвященного улыбается тому, кто почитает его усилия глупостью и сумасбродством, он даже рад слышать эти наветы, ибо они способствуют сокрытию важности его исследований. Если с этой точки зрения взглянуть на алхимика, то он оказывается осторожным человеком, который стережет огонь, дабы не попал он в руки младенцу, и бдительно следит, чтобы не повторилось то, что в старину часто происходило с человечеством и о чем Библия упоминает лишь туманно, но с ясным почтением и трепетом.

Разумеется, можно возразить, к чему, дескать, писать темно и невразумительно, лучше бы алхимики вообще не сочиняли никаких книг; а вместо того, чтобы осторожничать да прятаться, лучше бы им запереть свои мастерские крепко-накрепко; разумеется, так оно было бы лучше, но это немыслимо, ибо так же, как людям нельзя запретить взаимно истреблять друг друга, так нельзя запретить и того, чтоб они исследовали и занимались исследованиями и рассуждениями о предметах, опасных для существования человечества. Однако, если уж люди взаимно истребляют друг друга, поскольку такова их натура, то пусть уж занимаются войнами лишь опытные военачальники, и коль скоро та же натура побуждает людей к размышлению и исследованию неизведанного, которое хорошо бы оставить в тайне, то было бы много лучше, если бы эти исследования и размышления взяли на себя люди серьезные, исполненные сознания той опасности, которую они могут навлечь на других: при этом и вести себя они должны не иначе, как отталкиваясь от опыта четырех тысячелетий. Меж тем подавляющее большинство исследователей, обуреваемых жаждой славы, признания и власти, изо всей мочи трубят обо всем, что бы они ни открыли, и легкомысленно выпускают в мир свои изобретения, не взвесив даже, как об этих изобретениях отзовется Бог, даст ли он им свое благословение или заклеймит проклятием; алхимик, подавляя свою натуру, хранит молчание, поскольку, веди он себя иначе, сужденье Божье было бы абсолютно однозначно: предать анафеме.

Вздрогнув и переведя дух, пан Янек продолжил:

— В силу этих причин, как вы, вероятно, тоже слышали, поскольку слушали нас внимательно, я не доверил бы Камень даже моему сыну, поскольку он не унаследовал моего призвания, а попав в неискушенные руки, мой Камень мог бы причинить людям непоправимый ущерб.

— Ваша теория, Кукань, которую вы развивали перед нами с таким красноречием, не по душе нам, ибо измышлена она мрачной личностью. В алхимии речь идет не о философии и не об исследовании сущности материи, а об изготовлении золота, tout court[24]; Ирений Филалет, а это, согласитесь, авторитетный ученый, в своих «Двадцати принципах Великого творения» в качестве первого и основного правила утверждает: «Кто бы ни говорил вам, кто бы ни внушал, даже если вы прочтете что-то иное в книгах софистов, никогда не отклоняйтесь от принципа, что цель ваша — золото, а значит, золото — единственный субъект ваших изысканий».