Он передохнул и заговорил тише:

— Царь Пётр основал академию, чтобы просветить нашу страну, но иностранцам не было выгоды обучать наших людей, и они говорили: «Разве нам десять Ломоносовых нужны? Нам и один в тягость!» Но я говорю: нам нужны не десять, а сотни и тысячи Ломоносовых, чтобы Петрово дело принять и завершить. Я занимался всеми науками, чтобы в каждой наметить путь тем, кто придёт после меня. Я в каждой науке подготовил людей, которые примут дело из моих рук и будут знать, что они делают своё дело и как его делать.

Он перевёл блестящие глаза на Мишу и, будто только сейчас увидел его, улыбнулся, лёг удобней и продолжал:

— Вам будет легче, чем мне. Вас уже сейчас много. Каждый из вас будет заниматься лишь одной наукой. Никому не придётся поднимать такой тяжкий труд, какой я тридцать лет нёс на своих плечах. Вы все, мои ученики, — мои дети, а ты мне и по крови родной. Мы мало с тобой пожили вместе, но помни, Мишенька: не будь иноземцем в своей стране! Живи и работай не для себя, а во славу и счастье родины.

Миша вдруг заплакал и жалобно воскликнул:

— Михайло Васильевич, вы не умрёте!

— Ну конечно, сегодня ещё не умру, — сказал Михайло Васильевич и улыбнулся ему. — Ещё поживу немножко. Подойди поближе, мальчик, я тебя благословлю.

Миша склонил голову и почувствовал на своём лбу прикосновение больших горячих рук.

— Я клянусь! — сказал мальчик. — Всю мою жизнь отдам во славу и счастье родины!

Глава седьмая

Прошла неделя, а Миша не получал никаких известий о здоровье Михайла Васильевича. Он волновался и тосковал. Саша Хвостов пытался ободрить его:

— Нет вестей — хорошие вести! Случись что-нибудь, уж мы бы знали.

В следующее воскресенье, хотя это и был первый день пасхи, за ним опять не прислали. Между тем все в гимназии разъехались, и даже Косму взяли на все праздники какие-то знакомые его отца. Миша ходил по опустевшим залам растерянный и немного обиженный. Он не знал за собой никакой вины и не мог понять, как Михайло Васильевич, пусть даже больной, не захотел его видеть.

Во время обеда пришёл Фаддей Петрович, увидел, что Миша сидит совсем один за длинным пустым столом, сел против него, подпёр кулаками толстые щёки и стал жалостливо смотреть, как Миша ест.

Попозже он заглянул к нему в комнату и принёс немецкую детскую книжку с картинками, и Миша весь вечер просидел над ней, отыскивая знакомые слова и с удовольствием замечая, как много он уже знает.

Когда настало время спать, в комнату вошёл служитель, неся подмышкой свёрнутый войлок.

— Я у вас здесь ночевать буду, — сказал он. — Фаддей Петрович приказал. Чтобы вам одному не боязно было.

Миша очень обрадовался, но сказал:

— Вот уж, стану я бояться! Небось, не маленький!

Потом похвастал, что уже много знает по-немецки.

— Это вы правильно делаете, что учитесь, — похвалил служитель, расстилая свой войлок на полу около Мишиной кровати. — Вот останетесь сиротой, заботиться о вас некому будет, ученье и пригодится.

Миша испуганно посмотрел на него:

— Почему сиротой?

— Да так, зря я сболтнул, — ответил служитель. — Мало ли что может случиться. А вы уж и встрепыхнулись! Ложитесь-ка лучше, спать пора.

Оба легли, но Миша, поворочавшись, спросил:

— Ты про Михайла Васильевича ничего не знаешь?

— Что ж мне знать? Болеют они. А вы спите, не разговаривайте.

Второй день был ещё тоскливее, чем первый. Миша снова попробовал читать, но сегодня книжка его не радовала. Играть одному не хотелось, и, не зная, что ему с собой делать, он прямо после завтрака опять лёг на кровать. Долго лежал он, прислушиваясь, не придёт ли кто. Всё было тихо. Тогда, немножко всплакнув в подушку, он заснул.

Когда Миша проснулся, было совсем светло, и он не мог понять, наступило уже завтра или ещё продолжается сегодня и долго или коротко он спал. Он вскочил и выбежал из комнаты. Везде было пусто. Он сбежал с лестницы и с облегчением увидел, что швейцар, как всегда, сидит у дверей. Миша кинулся к нему.

— Куда все ушли? — крикнул он. — Какой сегодня день?

Швейцар с недоумением посмотрел на него:

— Чего вы испугались? Второй день пасхи сегодня. Четвёртое апреля.

В это время подъехала карета, и из неё вышел Семён Кириллович. Он был без шляпы, бледен, с покрасневшими глазами. Лицо его странно дёргалось. Увидев Мишу, он попытался что-то сказать, протянул руку со скомканным платком, но голос его не слушался. Наконец он проговорил:

— Михайла Васильевича не стало...

Глава восьмая

Когда после праздников мальчики вернулись в гимназию, Мише показалось, что жизнь опять входит в прежнюю колею. Друзья разговаривали с ним, опасливо избегая вспоминать Михайла Васильевича. Миша бледно улыбался их шуткам. Но когда Саша стал представлять в лицах, как Косма в гостях у попа объелся творожной пасхой, он не выдержал и рассмеялся. Саша гримасничал и разводил руками, изображая, как Косма накинулся на пасху, как попадья пыталась отодвинуть блюдо подальше, а испуганный поп возглашал: «О-о-о-отрок! Что-о-о творишь? Ло-опнешь!»

— Неправда! Всё неправда! — кричал Косма и лез драться к Саше, а Федя со смехом оттаскивал его прочь.

Снова начались занятия. Теперь уроки казались чересчур короткими и лёгкими. Миша быстро их выучивал и снова тосковал, забившись куда-нибудь в угол. Заметив это, Семён Кириллович попросил учителей задавать мальчику двойные уроки.

Теперь Мише хватало занятий на весь день, он учился с увлечением и в короткий срок догнал лучших учеников.

Май был жаркий. Мальчики играли во дворе, и постепенно Миша тоже начал принимать участие в их играх и развлечениях.

Как-то, в конце месяца, его вызвали к Семёну Кирилловичу. Миша не мог вспомнить никакой проказы, за которую заслуживал бы выговора, и, удивлённый, шёл за служителем. Войдя в кабинет, он увидел, что Семёна Кирилловича нет, а вместо него поднялись с кресел Матрёша и Иван Макарыч. В первую минуту Миша с трудом признал сестру. На ней было старенькое платье, из которого она успела вырасти, голова повязана белым платочком. Лицо было непривычно печальное и тихое.

— Прощай, Мишенька, — сказала она и низко ему поклонилась.

— Матрёша, что ты? — воскликнул Миша.

— Уезжаем мы, проститься пришли, — заговорил Иван Макарыч. — Подрядился я Матрёну Евсеевну к родителям доставить. Там она теперь нужней.

Миша молча смотрел на Матрёшу.

— Домой еду, — сказала она. — Придётся ли ещё свидеться?

— Почему? Почему? — повторил Миша.

— Здесь мне делать больше нечего, — печально сказала Матрёша. — Без Михайла Васильевича дом уже не тот, и мне в нём места больше нету. Иван Макарыч письмо получил из Матигор — у нас с тобой народился братец. Я его буду нянчить. Матушке буду помогать. А замуж если возьмут, крестьянствовать буду. — Она горько заплакала. — Мишенька, может и ты с нами поедешь? Иван Макарыч обоих бы довёз.

— Нет, — сказал Миша, — я останусь. Я Михайлу Васильевичу обещал, что буду учиться. Прощай, Матрёша, кланяйся всем. Матушку поцелуй, скажи — нельзя мне вернуться.

— Прощай, братец миленький! — сказала Матрёша и обняла его.

— Прощай! — ответил Миша и тоже заплакал. — Прощайте, Иван Макарыч! Скажите матушке — кланяюсь им низко, до самой земли.

Но когда Матрёша с Иваном Макарычем повернулись к дверям, он побежал за ними, крича:

— Матрёша, останься! Я кончу ученье, буду о тебе заботиться. Ты у меня вместо хозяйки будешь. Матрёша!

Но Матрёша, прикрыв лицо концом платочка, скрылась за дверью, а Иван Макарыч, обняв Мишу, сказал:

— Будь здоров! — и быстро пошёл за ней.

Как-то под осень Миша попросил у Семёна Кирилловича разрешения навестить старых друзей — Матвея Васильева и других. Семён Кириллович подумал и, дав ему служителя в провожатые, отпустил.