Капитан молча оглядел его и, выслушав рапорт рулевого, что более подходящего человека, то есть моряка по профессии, во всем городе сыскать невозможно, обратился к Франте:

— Ладно. Вы знакомы с нашим пассажиром, его превосходительством пашой Абдуллой?

У Франты затряслись коленки.

— Нет, — пролепетал он.

Капитан испытующе глянул ему в лицо:

— Странно, а он хочет с вами говорить; вы найдете его в первой каюте на корме. После заявите в камбуз, что вы новый юнга. Кругом марш!

Отлично зная своего друга, Франта не без опаски догадывался, что встреча с ним не станет одной из тех приятных минут, о каких с улыбкой растроганности вспоминают долгие годы; и он не ошибся. Ошеломленный тем, что капитан Ванделаар знает, что мсье Кукан и паша Абдулла одно и то же лицо, он постучал — не имея понятия, что в высших кругах принято не стучать, а скрестись в дверь, — в каюту Петра и вошел.

Петр, в роскошном наряде из белой сребротканой парчи, с тюрбаном на голове, а на ногах с прелестными туфлями из мягкой белой кожи с загнутыми вверх носками, сидел в кожаном кресле — с первого взгляда не было заметно, что кресло привинчено к полу, — и опаленное солнцем лицо его было твердым, грозным и холодным.

— Паша Ибрагим, — заговорил Петр по-турецки, — надеюсь, вы объясните мне удовлетворительным образом свое присутствие на этом корабле.

На это Франта, вскипев здоровой яростью, ответил на жаргоне пражских улиц, краткой и ударной фразой, которая, если ее переложить на современный язык, прозвучала бы примерно так:

— Ты что, псих ненормальный?!

Это подействовало. Не то чтобы при сладостных звуках родной речи Петр смягчился или хотя бы уменьшил градус своего холода, но он сделал то, чего не сделал бы, если б пожелал и впредь держаться высшим турецким сановником: он резко встал и заорал тоже по-чешски:

— Генерал Ибрагим, еще раз спрашиваю вас со всей настоятельностью: что вы здесь делаете и как сюда попали?!

Благодетельный гнев все еще бушевал в груди Франты.

— Слышь, Петр, ты эти штучки брось и не ори на меня, я, знаешь, из тихой семьи! Не то по мне не видно — я просто вышел прогуляться, ну и догулялся случайно до Родоса, а как услыхал, что ты сидишь на этой шаланде в мягком кресле, так и двинул к тебе с дипломатическим визитом!

— Генерал, прошу говорить серьезно и по делу, не то велю заковать вас в цепи, — промолвил Петр, усаживаясь снова.

— Валяй, валяй! — вскричал Франта. — Сделай милость, посади на цепь единственного человека, который еще держит твою руку! И выкинь ты из головы этого генерала. Я такой же генерал, как ты первый визирь, Ученость Его Величества.

У Петра сжалось сердце. Он чувствовал, будто падает в пропасть, глубину которой не в силах угадать.

— Первым визирем меня назначил султан, — сказал он по-видимости твердо, — и никто не лишал меня этого звания. Значит, я все еще первый визирь.

— Говно ты, — возразил Франта. — Потому как, чтоб тебе быть султановым визирем, надо, чтоб султан был жив. А он теперь валяется кверху пузом на свалке среди дохлых псов, и хоронить его запрещено, а принц Мустафа, который его убил, сел на его место. Петр, оба мы попали в переплет, ты даже еще хуже, чем я, потому что никто так не сидит в печенках у Мустафы, как твое превосходительство, и чем больше твоих сторонников отправил он на тот свет, тем больше ты давишь ему на печень. Он, правда, получил кучу донесений, что ты умер, но он им не верит и все ждет, трясется, что ты где-нибудь объявишься, — и, как видно, он прав. Ей-богу, до чего же умно ты поступил, что нарядился в эту визирскую роскошь, которую еще полчаса назад я на тебе не видел! Попробуй только вылезь в этом маскараде на палубу: ручаюсь, недолго ты подышишь воздухом, потому как только тебя увидят караульные на башнях, так и начнут садить по нам из всех стволов и отправят нас на дно, как уже случилось в Мраморном море, со многими кораблями, о которых только словечко обронили, будто они везут твое превосходительство. Нет, Петр, все полетело в тартарары, проиграл ты по всем пунктам, и я с тобой, и ничего нам не остается, как уносить ноги, пока есть еще капелька времени, не то лопнем мы с тобой оба, как два желудя на костре.

Петр, серый лицом, стал соображать, как же теперь поступить, чтобы не изменить ни принципам разума, ни достоинству, ни долгу человека, на плечи которого легла судьба всего человечества. Он не сразу отозвался на тираду Франты вопросом — откуда все это ему известно, по слухам или по личному опыту? Франта осторожно ответил, что по личному опыту он знает только, что его под вымышленным предлогом услали в Смирну, а обо всем остальном он получил достоверные сведения по дороге из Смирны; тогда Петр с неприятным спокойствием в тоне заявил:

— Другими словами, ты подобрал бабские сплетни, изменил своему знамени и дезертировал. И хочешь, чтобы и я, на основании бабских сплетен, повел себя так же гнусно, рванул в бега и нарушил слово, данное султану, что я вернусь, как только исполню свою миссию? Нет, парень, плохо ты меня знаешь!

— Да говорю же тебе, мул ты этакий, султан мертв! — разозлился Франта.

— Это ты говоришь, — возразил Петр. — Да если б он и вправду был мертв — в Стамбуле у меня жена.

— Она тоже мертва, и домишко ваш тю-тю, с землей его сровняли, и тестя твоего посадили на кол!

— Это ты говоришь, — повторил Петр. — Нет, Франта, я не стану тебя наказывать — я сам виноват. Не надо было доверять тебе задачи, до которых ты не дорос. Они оказались тебе тем более не по плечу, когда меня не было рядом. — Петр говорил тоном доброго властителя, прощающего проступок подчиненного. — Ты сказал, что ты единственный, кто еще стоит на моей стороне. Очень печально, если б это оказалось правдой. К счастью, это не так, на моей стороне — султан и моя жена.

— Мертвы! Оба мертвы! — заорал Франта. — Ты что, не понимаешь по-чешски?!

— Оставим это. Капитан взял тебя юнгой?

— Да, подрядился я сдуру юнгой на эту паршивую посудину, хотя она и топает в Стамбул, — ответил Франта. — И с чего, по-твоему, я это сделал, коли с таким же успехом мог наняться вон на тот красавец-корабль, который бросил якорь рядом с нами и, между прочим, держит курс на запад? С того, что хотел предостеречь тебя, дубина ты и олух, да, хотел тебя предупредить, жизнью за тебя рискнул, пошел к тебе, хотя в Стамбуле меня не ждет ничего иного, кроме посадки на кол! А ты никак не желаешь в это поверить!

— Конечно, не желаю. А поскольку я знаю, что ты поступил так из лучших чувств, то еще я не желаю, чтоб ты из-за меня потерпел хоть малейший ущерб. Если ты боишься вернуться в Стамбул, попрошу капитана отпустить тебя и не препятствовать твоему переходу на «Венецию».

Франта затрепетал от счастья и надежды.

— Так ту посудину «Венецией» зовут? — тихо спросил он.

— Ну да.

— А если капитан меня не отпустит?

— Я ему заплачу.

— А сам что будешь делать?

— Продолжать путь.

— В Стамбул?

— Конечно. Я не исключаю возможности беспорядков там, но они, без сомнения, не так ужасны, как ты слышал. Я сам не раз убеждался, до какого абсурда разрастается молва. И мысль о том, будто, достигнув моих ушей, молва может навести на меня страх и я поспешу навострить лыжи, — мне просто смешна.

Франта согласился с тем, что Петр прав и не может поступить иначе, поскольку у него, Франты, не такой уж авторитет, чтобы его предостережение прозвучало убедительно: мало говорить правду, нужна еще солидность, внушающая уважение, чтобы правда звучала правдиво; а у него, сына побродяжки, которая допилась до смерти дрянной водкой, этой солидности нет. Еще он попытался возразить, что молва и сплетни тут ни при чем, ведь он, Франта, разговаривал с людьми, которые сами были в Стамбуле и своими глазами видели эту бойню, но возражения его звучали бледно и неубедительно; они не сумели даже одолеть возрастающего нетерпения Петра и скуку, какие в деятельном человеке вызывает эканье-меканье и переливание из пустого в порожнее. Франта сдался.