— Подобные замыслы были и у меня, — сказал Петр, — когда я тринадцать лет назад отправился во Францию, чтобы лишить власти королеву-регентшу, которая держала руку испанских и австрийских Габсбургов. Но меня поражает, что и Ваше Святейшество думают так же. Ведь ясно как день: если Габсбурги падут, верх одержат протестанты.

— Повторяю, в этой войне дело уже не в религии, — возразил папа. — Что такое протестанты? Мечтатели, которые рано или поздно образумятся. Дело только и исключительно в Габсбургах. Невозможно, недопустимо, чтобы одна семья насчитывала в своем составе двух монархов и несколько дюжин принцев и осуществляла бы неограниченную власть над половиной Европы. Ришелье того же мнения, а его превосходный патер Жозеф чуть не стер свои босые пятки, желая всюду поспеть и быть всюду там, где надо вмешаться и вовремя обронить нужное словечко, которое нередко оказывается куда действеннее, чем атака десяти кавалерийских полков. Один лишь синьор Пьетро да Кукан позволяет себе роскошь стоять в сторонке, сложа руки…

Папа замолчал и, продолжая расхаживать по залу, погрузился в мысли, видимо невеселые, потому что он хмурился и время от времени шептал себе под нос слова, казалось, энергического осуждения.

— Впрочем, обдумав все как следует и всесторонне, — заговорил он снова, — я прихожу к выводу, что вы, пожалуй, поступили правильно и порядочно, и с моей стороны неумно было бы полагать, что человек, о котором бедняжка Камилло отозвался как о не умеющем лгать и подличать, так и ринется в эту грязную заваруху, чтобы делать карьеру. Хорошо, Пьетро, я вас понимаю и одобряю. Вы не желаете извлечь выгоду из этой позорной войны — это вам к чести. Но почему же тогда вы не попытаетесь прекратить ее?

— Потому что не считаю это возможным.

— Хотел бы я знать, почему?

Прежде чем ответить, Петр помолчал.

— Что такое эта война? Как, каким образом могла она начаться? Наше общество слишком бедно, чтобы вести войну. И все же она ведется, она длится. Именно потому, что общество бедно, власть имущим удалось играючи навербовать солдат, и вот война началась. Но та же бедность нашего общества делает невозможной выплату жалованья солдатам, а следовательно, их нельзя распустить по домам. Вот война и затягивается, и чем дольше она длится, тем беднее мы становимся, невозможность покончить с ней возрастает, и так далее ad nauseam usque. [18] Это не война, это хроническая болезнь.

— Вот как! — воскликнул папа. — Наш милый Пьетро да Кукан присоединился к тем заскорузлым мудрецам, которые с серьезной миной доказывают, что с научной точки зрения птицы не могут летать, потому что сила их крыльев слишком мала для тяжести их тел, и настаивают на своем, невзирая на то что птицы, вопреки их утверждениям, все же летают. Так и синьор Пьетро заявляет, будто война не может кончиться, потому что нет денег заплатить солдатам и отправить их по домам, тем более что эти дома давно сожжены и сровнены с землей. Нет, нет, amico. [19] Человек — тварь ничтожная и губительная, но, благодарение Провидению, воздействие его ничтожности и губительности ограничено. Человек может загрязнить пруд, но не море. Пускай он выливает в него сколько угодно всякой гадости — море остается чистым. Человек может отравить вонью воздух в своем жилище, но не атмосферу земли; сколько б ни напустил он дыму, повеет ветер и унесет дым. Человек может развязать войну, но не может сделать так, чтобы она длилась вечно. Да, будет конец и этой войне, более того: настанет время, когда старых солдат, обожающих, как все старые вояки, рассказывать всякие ужасы, будут избегать, и молодые люди станут смеяться над ними как над несносными болтунами и сеятелями скуки. Но не будем тратить слов зря. Я искал вас несколько лет, потому что все о вас знаю и вы мне нужны; и уж коли я вас нашел наконец, то не отпущу. Поступайте ко мне на службу.

— Я служу герцогу Тосканскому.

— Герцог Тосканский обойдется и без вас, — возразил папа. — Он вас не знает и понятия не имеет, кто вы. А быть разводящим его личной стражи — на это вас, право, жаль. У меня есть для вас более серьезные задания.

— Смею ли узнать, какие?

— Конечно, смеете. Но сначала скажите, каково ваше мнение о генералиссимусе императора, об Альбрехте Вальдштейне?

— Почтительно и с благодарностью выслушал я возражения Вашего Святейшества и все же настаиваю на своем утверждении, что эта война — хроническая болезнь, — молвил Петр. — Что же касается моего недостойного земляка, Альбрехта Вальдштейна, с его сказочной военной карьерой, — то он один из симптомов этой болезни.

— Никакой Вальдштейн не симптом, — возразил папа. — Вальдштейн — конкретная личность, играющая в этой войне значительную роль, и многое зависит от того, доиграет ли он ее до конца и как именно. Альбрехт Вальдштейн человек в высшей степени одаренный и умный, и единственная его ошибка в том, что он стал не на ту сторону баррикады.

— В этой войне я не знаю никакой «той» стороны, — заметил Петр.

— Я тоже, — согласился папа. — Но известна заведомо неправильная сторона: та, на которой стоит Габсбург. А Вальдштейн создал огромную армию и выигрывает Габсбургу сражения. Вальдштейн — движущая сила этой войны. Напомню, что он предал ваш народ, проткнул шпагой вашего полковника, когда тот отказался выполнить его подлый приказ — перейти со своим полком на сторону неприятеля. Он украл казну моравских сословий и положил ее в Вене к ногам императора. С точки зрения мировой политики все эти подробности ныне имеют уже мало значения, но полагаю, что для вас лично они достаточно важны и отнюдь вам не симпатичны. Скажите-ка, мой good-looking, нет ли у вас охоты посбить спесь с Вальдштейна?

Папа с удовлетворением видел, как вспыхнул Петр от этих слов.

— Охота-то у меня есть, Ваше Святейшество, но я не считаю это дело осуществимым.

— Почему же? Я слыхал, вы не умеете не только лгать, но и произносить слово «невозможно».

— Я действительно не знал этого слова, но теперь узнал, — ответил Петр. — Жизнь научила меня, что это понятие обозначает до ужаса реальные вещи. Я считаю позицию Вальдштейна несокрушимой. Ожидается вторжение шведских войск. Император должен Вальдштейну огромные деньги. Он понимает, что без Вальдштейна армия развалится и он сделается марионеткой в руках своих союзников, прежде всего Максимилиана Баварского.

— Другими словами, — заметил папа, — Вальдштейн поднялся так высоко, что уже очень близок к падению: чем больше у него успехов, тем большую он возбуждает ненависть. Вы, Пьетро, и сами убедились в правдивости этого парадокса, когда были первым визирем султана. Но довольно слов. То, что я вам сейчас открою, — настолько щекотливое, настолько секретное дело, что нельзя, чтобы о нем услышал хоть один из благочестивых сотрудников святой курии, которые сейчас, как это у нас в обычае, подслушивают за дверьми. Это такая глубокая тайна, что я не имею права сообщать ее вам даже шепотом — а вдруг у кого-нибудь из подслушивающих такой тонкий слух, что он все расслышит, или столь проницательный взор, что, глядя в замочную скважину, по движению моих губ угадает слова? Поэтому я напишу вам.

Папа сел к столу и быстро, как он делал все, начал писать крупным, размашистым почерком.

— Это в самом деле совершенно секретно, — пробормотал он, почесывая ухо гусиным пером. — Тайна такая строгая, что правильно было бы вам сжечь эту бумагу еще до прочтения. Но так как это ни к чему бы не привело, придется мне положиться на то, что вы не проболтаетесь, и смириться с тем, что вы сожжете бумажку тотчас, как прочитаете. Впрочем, если вы и проболтаетесь, ничего не случится, ибо человек вы незначительный и никто не поверит, что эти сведения — и какие! — вы получили из надежного — и до чего надежного! — источника, а не выдумали в пьяном виде. Итак, в эту минуту вы становитесь третьим из самых информированных людей в мире. Первый — Ришелье, он в курсе всех подробностей этого дела, ибо сам в него встрял, и его патер Жозеф пребывает сейчас в Регенсбурге; второй — я, знающий подробностей несколько меньше, а третий — Пьетро Кукан да Кукан, которому будет известен лишь голый факт; но и этого, Madonna mia [20], с него хватит.