Королева-регентша ответила:

— Но ведь тем самым вы косвенно обвиняете и меня, коронованную регентшу этой страны, в том, что я терплю такие преступные безобразия.

— Отчего же, Мадам? — воскликнул Петр. — Разве я обвиняю Вас косвенно? Я обвиняю Вас прямо и бескомпромиссно в том, что Вы, проводя свою политику, слушаетесь фаворитов — то Кончини, то Гамбарини — и тем самым способствуете превращению Франции в австрийскую и испанскую колонию, чтобы папе и Габсбургам уже ничто не мешало объявить войну протестантскому северу Европы!

В шуме, который подняло возмущенное и перепуганное общество, потонули слова «браво, браво!», которыми мальчик-король, устремив очи горе и потрясая в воздухе кулачками, приветствовал гневное заявление Петра.

— Господин де Кукан, — сказала королева-регентша, когда снова воцарилась тишина. — Довольно одного моего жеста, чтоб за эти грубости вам раскаленными клещами вырвали язык. Но в моей стране, то есть в той стране, где правлю я, орудия пыток являются не средством наказания или мести, но инструментом поиска и установления правды; однако вы уже сами сказали о себе более чем достаточно правды. По моему суждению, вы просто сошли с ума от страха перед муками дознания; ничем другим ваше безрассудное заявление я объяснить не могу.

— У меня нет страха перед муками дознания, — сказал Петр, — и я это сейчас Вам докажу.

Собрав все свои силы, как до сих пор ему случалось лишь два или три раза в жизни, он разорвал ремень, которым были связаны его запястья, и, протянув левую руку к противню, набрал полную горсть раскаленных углей, медленно размял их между пальцев и высыпал крошки на каменный пол застенка. Господа и дамы загудели от возбуждения и ужаса, к их носам и губам взметнулись носовые платки, пропитанные духами torturon, которые, как известно, перебивают запах паленого человечьего мяса.

— Господин де Кукан, нет! Не смейте! Нет, вы не должны! — воскликнул мальчик-король и, подскочив к Петру, раскрыл своими крохотными детскими пальчиками его почерневшую от ожогов ладонь. Потом обернулся к матери и светскому обществу, стоявшему за ее спиной, и срывающимся от волнения голосом воскликнул:

— Так знайте же: на свете было только два героя — Муций Сцевола, который с улыбкой на устах добровольно сжег руку на жертвенном огне, и Кукан де Кукан, мой друг. Ибо моим другом является каждый, кто выступает противником этой подлой твари — кардинала Гамбарини!

Проговорив это, он страшно покраснел, ибо наверняка сам испугался смелости своих слов.

— Сию же секунду сядьте, Сир, — произнесла королева-регентша. — И передайте Его Преосвященству, чтоб вам всыпали не на три, а на десять ударов больше.

И пока король, поникнув, возвращался на свое место, королева-регентша продолжала:

— Благодарю вас, господин де Кукан, это все, что мне хотелось от вас узнать.

И шустрый протоколист по ее знаку подозвал швейцарцев, которые отвели Петра в его камеру.

Через час, а может, немногим более, в камеру Петра вошел отец Жозеф. Петр радостно приветствовал его, ибо не чувствовал к странному монаху никакой злобы, а допрос в застенке отнял у него много сил, так что, кроме физической муки, его угнетали еще тоска и одиночество. Отец Жозеф, как всегда босой, простоволосый и грязный, все еще носил ту самую сутану, которую получил от Петра, только вместо голубого шнура был подпоясан грубой веревкой.

В руке он держал круглый белый узелок, из которого, стоило святому отцу им тряхнуть, посыпалась мелкая пыль.

— Пьер, сын мой, я скрытно от всех следил за учиненным тебе допросом и могу сказать, что ты проделал важную и полезную работу, — сказал он, развязывая узелочек. — Но сперва приложи к руке муку, что я тебе принес, потому что нет надобности терпеть больше, чем это необходимо. И несколько минут жизни, которые тебе еще остаются, того стоят.

Петр сунул свою обожженную руку в мешочек с мукой и облегченно вздохнул.

— Мне остается всего несколько минут жизни? — переспросил он.

— Да, всего несколько минут, — повторил отец Жозеф. — Ты совершил геройский поступок. При всем самоистязании, которому я себя подвергаю, чтоб приблизиться к Богу, я, право, не знаю, достало бы у меня в такую минуту решимости опустить руку в эту страшную, самим адом пышущую сковороду.

— Я сунул туда только левую руку, — заметил с улыбкой Петр. — А как вам известно, на левой руке у меня не хватает пальца. И потому я опалил себе всего лишь четыре пальца, а не пять, как случилось бы со всяким, окажись он на моем месте. А во времена не столь отдаленные, когда неизъяснимым повелением судьбы мне приходилось заниматься истреблением крыс, к которым я питал отвращение, я научился раздавливать их мерзкие тела, используя только силу, но отключая при этом и осязание, и чувства; это искусство мне пригодилось теперь, когда я решил размять горсть горящих углей. Ожог был сильный, и болит рука ужасно, но я могу шевелить пальцами, так что через две-три недели все снова будет в порядке.

— Через две-три недели! — воскликнул отец Жозеф. — Разве не говорил я тебе, что у тебя остается всего лишь несколько минут?

— Правда, а я и запамятовал, — признался Петр. — А когда меня должны казнить?

— Еще до захода солнца, — ответил отец Жозеф. — Как тебе известно, в это время года солнце заходит рано. Я пришел с официальным визитом дать тебе последнее утешение, но ты ведь не признаешь Бога и поэтому в примирении с ним не нуждаешься; так что поговорим о делах мирских, насколько они тебя в твоем безнадежном положении перед уходом на тот свет занимают.

— Занимают, — ответил Петр. — Ибо я не нахожу свое положение безнадежным и не собираюсь расставаться с этим светом, где до сих пор при всем моем искреннем старании мне удалось столь мало совершить.

— Тем лучше, сын мой, — сказал отец Жозеф. — Но, как я уже тебе говорил, ты все-таки проделал — важную и полезную работу, во всяком случае — сегодня. Как ты, конечно, заметил. Ее Величество — исключительная женщина, хоть и не из породы тех женских созданий, о которых с таким благоговением написано в «Книге Царств», — последовательно пытается утвердить свое придворное окружение во мнении, что ее сын — неполноценное существо без воли и разума, чтобы таким образом держаться на троне практически неограниченное время, и приходится с сожалением признать, что Его Величество король играет ей на руку. Не знаю, в чем тут причина, возможно, ей удалось сломать его еще в детстве, когда он был малым ребенком, а может быть, это такая уж натура с самого рождения, но ясно одно, что ходит он как тело без души и не противясь подставляет задницу шлепкам сначала Кончини, а теперь Гамбарини. Я не думаю, что его бьют немилосердно и до крови; но то обстоятельство, что его вообще бьют, не способствует его престижу как будущего владыки Франции. Недавно он вошел в салон и, когда присутствовавшие там придворные, включая Ее Величество, воздали ему должные почести, он будто бы произнес: «Мне было бы приятнее, если бы мне доставалось меньше реверансов, но и меньше шлепков», — а королева-регентша за это высказывание велела всыпать, ему двойную порцию шлепков по голой заднице, и он даже не пикнул. И это нехорошо, нехорошо. Лишь тебе одному, Пьер, сын мой, удалось настолько его расшевелить, что он отважился произнести несколько прочувствованных слов о выдающихся героях Муции Сцеволе и Петре Кукане и о подлом Гамбарини — причем это не был ораторский прием, достойный arbitri rhetoricae, коим, как известно, ты был, но сказано это было по-королевски; услышав такие слова, общество задвигало ушами, и я готов держать пари, что сейчас не только весь двор, но и весь Париж живет легендой о герое, который за короля сжег себе руку, и о пламенной монаршей речи, которой молодой принц, до сих пор считавшийся слабоумным, одобрил этот жест.