Как видно, ученый аскет отец Луго был далек от того, чтобы разделять истерию новоиспеченного кардинала, но, будучи добросовестным чиновником, он приказал тщательнейшим образом расследовать случай с листочком в булочке, прибегнув в застенке к строгому допросу подозреваемых лиц, однако установить ничего не удалось, кроме, пожалуй, того, что сервировать утренний стол кардинала помогал шустрый мальчик, которого шеф-повар после массового бегства обслуги и кухонного персонала с удовольствием принял на службу и который в то же утро словно сквозь землю провалился.

После этого происшествия булочки на стол молодого кардинала подавались не иначе как разломанные после проверки — не скрыто ли в них чего-либо непотребного. Но как-то раз — это случилось некоторое время спустя — молодой кардинал захотел высморкаться, и из носового платка, который он носил за обшлагом рукава, выпал листок, на котором знакомым энергическим почерком было написано:

Джованни, я ничего не забыл и ничего не простил тебе, мерзавец. Петр Кукань из Кукани

Расследование, тотчас учиненное ученым аскетом патером Луго, дало столь же ничтожный результат, как и предыдущее, когда выяснялся случай с булочкой: оказалось, что в замковой прачечной работала какая-то шустрая девочка, которую главная прачка недавно приняла на временную работу и которая после происшествия с листочком, выпавшим из носового платка, тут же будто сквозь землю провалилась.

Ученый аскет отец Луго приказал проводить строгую проверку опросных листов всех шустрых парней и девушек, кто будет впредь заявлять о своем желании поступить на службу в замок, но, как человек сообразительный и знающий свет, он отлично понимал, что эти предосторожности ничего не дадут, поскольку не пресекают зла в корне.

Однако ничего другого сделать было нельзя.

— Ах, какая беда, Иисусе Христе, какое мучение! — сетовал молодой кардинал перед скульптурным изображением Христа в храме святого Павла, подле которого, как мы знаем, любил молиться. И тут Христос, который с той поры, как похвалил святого Фому Аквинского, что могло случиться примерно лет триста двадцать — триста тридцать тому назад, вдруг молвил глубоким замогильным голосом, — таким, какой можно услышать у ярмарочных чревовещателей:

— То ли еще будет, Джованни, погоди немножко, и Петр разрежет тебя на куски, как селедку.

Мирным страмбским гражданам, прогуливавшимся по piazza Monumentale, довелось в тот день увидеть необычное, занимательное и — можно сказать без преувеличения — незабываемое зрелище: молодой кардинал с лицом эфеба, которому хотя и шел уже двадцатый годок, но на вид можно было дать не больше семнадцати-восемнадцати, забыв про пурпур, в который был облачен, вылетел из ворот храма святого Павла подобно снаряду, пущенному из катапульты, в три мощных прыжка преодолел лестницу и понесся дальше, являя собой образ неуравновешенности, граничащей с безумием.

В те времена в Италии жила и пользовалась неслыханной славой неаполитанская певица по имени Олимпия Тести, супруга известного изготовителя трубок Карло Тести, которая от северных границ полуострова до самого подножия Этны была известна как La bella Olympia. По свидетельству некоторых почитателей ее серебристого сопрано, в красоте ее голоса не приходится сомневаться: чтобы певцу прославиться среди такого певчего народа, как итальянцы, нужно и впрямь обладать талантом исключительным, как дар небес.

О ее телесной красоте, заслужившей ей звание La bella, Прекрасная, мы можем сегодня составить вполне точное представление, поскольку в частной галерее известного торговца мясными консервами в Чикаго сохранился ее достоверный портрет, выполненный учениками флорентийского художника Маттео Росселли. На этом портрете La bella Olympia предстает перед нами такой, как мы и предполагали, — женщиной бесспорно привлекательной, но, во-первых, не настолько, чтобы любой, даже случайный зритель, застыл на месте, не в силах оторвать от нее глаз, а во-вторых, даже если это случалось, то все-таки не так, чтобы долго пребывать в рассеянно-счастливых грезах и глуповатом блаженстве.

Прежде всего маэстро Росселли ослабил впечатление от портрета тем, что изобразил певицу аккомпанирующей себе на арфе, а ведь арфа — инструмент столь великолепный, что своей захватывающей красотой не может не затмить телесную прелесть человеческого существа — играющей на ней певицы; именно это и произошло с Прекрасной Олимпией кисти маэстро Росселли. В тени золоченой арфы La bella Olympia предстает перед нами женщиной далеко не юной, явно склонной к полноте, с лицом пухлым и одутловатым, к тому же с усиками, что пробиваются над влажными и страстными губами; кажется, что кожа этой зрелой брюнетки предрасположена багрово краснеть; расчесанные волосы цвета воронова крыла свободно падают на обнаженные плечи, а лиф так сильно затянут шнуровкой, что прелестный желобок между грудями вздымается чуть ли не вровень с ключицами, и совершенно непонятно, как в этаком панцире певице удавалось набрать достаточно дыхания для исполнения своих знаменитых колоратурных фиоритур; некрасивы крепкие, с коротко остриженными ногтями, толстые пальцы, которыми она энергично, можно сказать, злобно ударяет по струнам арфы, словно желая наказать инструмент за неуместное великолепие. В общем, говоря по правде, более пристально вглядевшись в этот портрет, трудно понять и оправдать тот безудержный восторг, который, по словам очевидцев, La bella Olympia вызывала не только пением, но и одним своим появлением на сцене, И все же не подлежит сомнению тот факт, что никакой другой женщине не было посвящено столько сонетов, мадригалов, посланий и серенад, как Прекрасной Олимпии. Знаменитый неаполитанский поэт Джамбаттиста Марино, основатель собственной поэтической школы, величал Прекрасную Олимпию первым чудом света; другой поэт, Томмазо Стильяни, уподоблял Олимпию солнцу, чье сияние столь ярко, что, глядя на него, можно ослепнуть; а еще кто-то был исполнен благодарности судьбе за то, что сподобился жить в одно время с этой божественной Сиреной.