Мальчика зовут Шуриком. У него недетски печальные глаза и плаксивый голосок. Молодая мамаша очень односторонне понимает свои обязанности. Она кормит сына, укладывает его спать, в остальное же время просто не замечает его, сидит на своём месте и скучающе глядит в окно. Время от времени она раскрывает сумочку и, вынув зеркало, подкрашивает и без того ярко накрашенные губы.

Женщина хорошо одета, модно причёсана, но есть что-то неприятное в ней. Виной ли тому поверхностный скользящий взгляд, который ни на чём не задерживается, или дурная пористая кожа, которую не прикрыть никакой пудрой.

Мальчик томится оттого, что ему нечем заняться. Ни одной, даже самой маленькой игрушки мать не взяла ему в дорогу. И мне невольно вспоминается другая женщина – мать, тоже соседка по купе в одной из моих поездок.

Не успел поезд тронуться, как женщина эта вытащила из чемодана куклу, чайную игрушечную посуду, и девочка занялась своим хозяйством. Когда ей надоело поить куклу чаем, она взобралась на столик и стала смотреть вместе с матерью в окно. Всё, что привлекало внимание дочки, – всё казалось интересным и матери. Объясняя, мать не сюсюкала, не старалась приноровиться к ней, к маленькой. Для своих двух лет девочка говорила удивительно правильно.

Сравнивая этих двух столь различных матерей, я думаю: «Что значит для ребёнка иметь хорошую мать!» Мне жаль Шурика, и я говорю: – Шурик! Иди ко мне! Мальчик нерешительно подходит. Я беру его на коле ни. Он оказывается очень лёгким. Рёбрышки явственно прощупываются через ткань его курточки.

– Ну, Шурик, расскажи, какие у тебя дома есть игрушки?

– Игрушки? – переспрашивает мальчик и задумывается. Его зелёные, как у матери, глаза смотрят в одну точку. – У меня нет игрушек…

– Как?! Совсем нет?!

– Был мячик, да потерялся…

– В этом возрасте детям нет смысла покупать игрушки, – жеманно улыбаясь, говорит мать Шурика. – Они все равно ломают их…

– Для кого же в таком случае делают их? – спрашивает инженер, отрываясь от газеты. – Для нас с вами, что ли?

По тому, как нервно шелестит он газетой, я понимаю, что и ему эта женщина неприятна.

– Шурик! А ты умеешь рассказывать стихотворения?

– Умею. Ну-ка, расскажи.

Но Шурик не может рассказать ни одного стихотворения. А ведь их так любят декламировать дети трёх-четырёх лет. Не знает он и ни одной сказки – ему не рассказывали их. Сказка о «Красной Шапочке» приводит его в восторг, и он просит повторить её.

Мать Шурика говорит снисходительно:

– Да оставьте вы его. И хочется вам с ним возиться!

К вечеру Шурик начинает капризничать. Он называет мать «мамка» и колотит её кулачками. Мать несколько мгновений пристально смотрит на сына и говорит угрожающе:

– Это ты кого бьёшь?!

Затем её рука с кроваво накрашенными ногтями описывает в воздухе полукруг, и она звонко бьёт ребёнка по щекам. Шурик сломлен. Он закрывает лицо бледными ручонками и безутешно плачет. Столько отчаяния в его жалко сгорбленной фигурке, что я начинаю остро ненавидеть эту женщину с крашеными ногтями.

– Проси сейчас же прощения, негодный мальчишка! – требует мать. – Не хочешь? Нет? Ну и не надо! Не буду любить тебя! – Она отворачивается к окну. Рыдания Шурика становятся отчаяннее. Я не выдерживаю и вмешиваюсь:

– Не мальчик должен просить прощения у мамы, а мама у мальчика… Вы извините меня, я старше вас, но это… гнусно бить ребёнка по лицу!

Женщина заливается краской стыда.

– Но вы же видели, как он вёл себя…

– Все равно вы не должны были бить его. Вы сами во всём виноваты!

– Ничего, иной раз полезно дать острастку, чтобы не дюже разбаловались! – примирительно говорит старик колхозник и, вздохнув, лезет в карман за табаком.

– Правильно, отец! – отзывается со своего места инженер. – Только уж если бить, так никак не по лицу. Сама природа отвела для этого другое место…

– А вам не дико всерьёз говорить о том, по какому месту лучше бить ребёнка?! – произношу я.

Инженер с любопытством смотрит на меня, спрашивает:

– Вам знакомо учение гербартианцев?

– Да.

– Вы помните их утверждение, что розга – наиболее понятная для ребёнка форма обучения тому, что следует и что не следует делать. Она понятна даже младенцу, не умеющему говорить.

Инженер произносит эту фразу, как твёрдо вызубренную формулу по физике.

– Ну, что вы на это скажете? – спрашивает он у меня.

– Только то, – говорю я, – что, когда я следую этому правилу «золотой розги», мне становится не по себе. Я ловлю себя на мысли, что это, в сущности, подло, что я, сильная, здоровая женщина, избиваю маленького беззащитного ребёнка. Избиваю по праву сильного, не боясь получить сдачи… И потом, не оттого ли мы избиваем детей, как сказал, кажется, Герцен, что их так трудно воспитывать, а сечь так легко. Не мстим ли мы им наказанием за нашу неспособность?

Опустив голову, женщина молча вслушивается в мои слова, она понимает, что в какой-то мере я говорю и для неё. Зато старик ёрзает на месте, ему не терпится вставить и своё слово.

– Вот ты, гражданочка, говоришь, что бить нельзя, а вот что ты прикажешь делать, ежели парень от рук отбился. Вот, к примеру, взять меня, воспитывается у меня внучек: сына в войну убили, сноха замуж вышла. Парню пятнадцатый год, не хочет учиться, и всё! Ты ему хоть кол на голове тёши, а другой наставляй! Иной раз терплю, терплю да и того… ремень покажу!

– Это вы напрасно, дедушка, – с сожалением говорю я. – Только озлобите внука. Добром вы большего добьётесь… Вот вам и ответ, – обращаюсь я уже к инженеру. – Вы привели мне слова Гербарта, а я вам напомню замечательные слова Добролюбова: необходимо «чтобы воспитатели выказывали большее уважение к человеческой природе и старались о развитии, а не о подавлении внутреннего человека в своих воспитанниках и чтобы воспитание стремилось сделать человека нравственным не по привычке, а по сознанию и убеждению»[11].

Инженер выслушивает меня, не перебивая, но в глазах его видна усмешка; горячась все более под этим насмешливым взглядом, я говорю о том, что физические наказания унижают ребёнка, порождают в нём хитрость, трусливость, упрямство. Такие дети не столько уважают отца, сколько боятся его, и из них, по словам Макаренко, выходят либо слякостные, никчёмные люди, либо самодуры, всю жизнь мстящие за подавленное детство.

Мы долго ещё спорим.

Поезд останавливается на какой-то станции. Мать Шурика, накинув косынку, выбегает с термосом к буфету за молоком для сына. Мне жаль почему-то становится эту женщину, прячущую в тени от нас своё лицо, и, когда она выходит, я говорю своим спутникам:

– Может быть, я слишком резко сказала ей?

– Ничего, – отзывается инженер. – В другой раз подумает, прежде чем ударить ребёнка.

– Но вы-то, кажется, бьёте своих детей? – насмешливо спрашиваю я.

– Ни разу в жизни никого из них я не тронул пальцем! – торжественно, как клятву, произносит инженер.

Я удивлена.

– А как же гербартианцы и правило «золотой розги»?

– Так то же был теоретический спор! Надо было как-то подзадорить вас, вот я и притянул этих умников! – инженер смеётся. Множество морщинок сбегается вокруг его глаз, и кажется вдруг, что он ещё совсем молод, несмотря на седину.

Взволнованная спором, я выхожу в тамбур и долго смотрю в окно, за которым проносятся будки путевых обходчиков, лозунги, выложенные белой галькой на дорожных откосах, деревья, одетые в золото и багрянец.

«Не сразу приходит эта мудрость», – думаю я, имея в виду собственные заблуждения и ошибки. И вспоминаю первый конфликт с Лидой. Девочке было тогда года полтора. Я очень спешила в то утро на работу, до уроков оставалось минут сорок, а мне надо было успеть отнести Лиду к знакомым. Лида же никак не хотела одеваться. Она лежала в постельке и дрыгала голыми ножонками. Все мои попытки натянуть на её ноги чулки были безуспешны.