Критовул рассмеялся:

— Нет, с тобой нельзя спорить. Сократ!..

Дорион подавил в себе движение досады.

— Да, друзья мои, — сказал Сократ, становясь серьезнее, — я все же скажу вам, что корзина для навоза, которая исполняет свое назначение, более прекрасна, чем золотой щит, который ни на что не нужен…

«А вечерние облака? — подумал досадливо Дорион. — А душистая фиалка в лесной глуши?..» Он поднялся. Ему было душно от ненужных слов.

— Я иду в город навестить Фидиаса… — сказал он.

— Как, а разве к нему стали пускать? — раздались удивленные восклицания.

— Пускают, если ты войдешь в положение стражников и внесешь им малую лепту за… нарушение закона…

— А… А… А!.. — опять покачал головой Сократ. — Да как же это можно? Твой отец женился и произвел тебя на свет под сению законов, ты вырос и воспитался под их защитой, благодаря им ты был обучен гимнастике и музыке — им, в сущности, ты обязан больше даже, чем отцу с матерью. И если чудовищно оскорблять родителей словом или делом, то во сколько раз чудовищнее оскорблять подкупом стражи закон!..

— Не сам ли ты, Сократ, не раз говорил о своем полном неуважении к демосу, — возразил скучливо Дорион, — то есть к собранию лавочников, кожевников, цирюльников, матросов и мужиков, которые в своем невежестве составляют эти законы? Я могу уважать закон только тогда, когда он разумен. Ты скажешь: кто же может судить о его разумности? Да я же. Протагор прав: человек мера вещей — как ни туманно он эту мысль выражает. Толпа, опираясь на эти твои законы, может быть, скоро отнимет жизнь у Фидиаса, хотя все мы знаем, что он решительно ни в чем не виноват — только разве в том, что он Фидиас.

— Но было столько разговоров об этом золоте Афины Паллады… — сказал Эвклид.

— Это неправда… — сказал Дорион. — Он все отчеты по постройке сдал до последнего обола. Это золото придумано его завистниками и потому это не золото, а гадость, как, впрочем, это всегда бывает в основе всех деяний человеческих. И затем, — задумчиво вдруг сказал он, — если бы даже это было и так, разве это золото не награблено афинянами по всему свету?.. Почему Афинам можно грабить, а у Афин нельзя? Ну, однако, я пошел, а то опоздаю… — торопливо прибавил он. — Сострадание к человеку, Сократ, по-моему, стоит выше всяких законов… Спокойной ночи…

И он широкими шагами белой в сиянии луны дорогой, среди дремотного пения цикад в олеандрах, под нарядный, серебряный говор струй Илиссоса пошел к городу. И скоро у окна темницы раздался осторожный голос:

— Ты еще не спишь, Фидиас?

За толстой ржавой решеткой появилось бледное грустное лицо.

— А, это ты, Дорион? Я рад повидать тебя… Но смотри, не застали бы тебя стражники у окна…

— Нет, нет, я усыпил их бдительность целой драхмой, и они взялись, кажется, за вино. А мы пока можем поговорить немножко. Я к тебе все с тем же, Фидиас: ты должен бежать.

— Зачем? Куда? — пожал Фидиас плечами. — И чтобы за мной шла по пятам молва: вор Фидиас бежал. Я не могу унизиться до этого…

— Ни один разумный и честный человек не думает, что ты вор… — возразил Дорион и подумал: «И золото великой богини краденое все же…». — А что будут орать ослы агоры, неужели же это может интересовать тебя?..

— Среди множества ослов есть немножко и не ослов, — сказал Фидиас. — Да и какая радость тащить за собой груз грязи?.. Я докажу судьям, что я не взял ни обола, а остальное — их дело. Да и куда, куда бежать? — с тоской воскликнул он. — Разве везде не одно и то же?.. «Единственное место, где я хотел бы быть, это у ее ног… — пронеслось в его голове. — Но, понятно, это место занято другим, а то и другими…» И он весь содрогнулся.

— Земля велика… — сказал Дорион. — Тесно не на земле, а на… агоре. Ты, вероятно, слышал рассказы Геродота о далеких странах, в которых он побывал. Я говорю, понятно, не о Персии, не о Египте, не о Сицилии и Карфагене, — там, вероятно, так же тесно от глупости, как и у нас, — а о тех великих пустынях за Понтом Эвксинским, где, по словам Геродота, за великими реками, вроде Борисфена, идут бескрайние степи и темные леса, о каких мы и понятия не имеем, и где человеком и не пахнет… Поедем туда и оснуем там новую колонию… — слабо улыбнулся он: он улыбаться не умел.

— Да, да, — усмехнулся Фидиас. — А потом учредили бы мы там и Пникс, и суды, и тюрьмы и опять наговорили бы тьму прекрасных речей о необходимости поставить над этими степями и лесами прекрасный Акрополь и — сказка началась бы снова… — грустно поник он головой. — Нет, Дорион, я ценю твое доброе сердце, но, право, меня не тянет уже никуда. Я, должно быть, нездоров, такое бессилие во всем теле и душе, что даже и смотреть ни на что не хочется… Мы все во власти каких-то снов, рабы каких-то неведомых сил и точно кто-то огромный издевается над нами. Казалось бы, все данные у человека, чтобы быть счастливым, а мы льем слезы. И ты не думай, что я это только в тюрьме так закис, — нет, эти думы приходили мне даже тогда, когда я совсем молодым был с нашим флотом в Милете, — сердце его при этом слове затрепетало: она там теперь… — и смотрел на ту пышную природу, на море лазурное, на радостное небо. И в то же время и там и тесно, и душно и — некуда деваться. Да, на тех солнечных берегах — рай, а мы усеяли их разложившимися трупами наших моряков и гоплитов. Нам нужно было золото, а милетцы упрямились, вот мы и отравили их берега вонью наших воинов… Мы с тобой идем как будто какими-то одинаковыми внутренними дорогами к какой-то одинаковой смутной цели, и пути наши для малодушных страшны. Впрочем, давай лучше говорить о другом… — перебил он себя. — Скажи, что нового среди наших? Где Алкивиад? Он обещан быть у меня вчера по моему делу, но не пришел. Он здоров?

— Я видел его днем с веселыми девицами, пьяного, — махнул рукой Дорион. — Вот, может быть, настоящий философ. Нет ничего мудреного, что за поцелуй какой-нибудь златокудрой он забыл и тебя, и все на свете, — о бедной Гиппарете я уже не говорю…

— А Сократ что?

— Все то же. Играет в слова… — сказал Дорион. — В нем я слышу двух Сократов: один, который молчит и думает, а другой — болтает о всяких пустяках. Первое время он тешил и умилял меня. Но я рад, что я ушел из-под его власти, а потом и от власти всяких слов. Послушай по очереди всех этих так называемых мудрецов, которые никого еще мудрым не сделали: один одно, другой непременно другое, третий непременно третье, а в результате игра в жмурки, когда всякий ловит что-то наудачу: поймал — ладно, не поймал — тоже убытка никому нет. Многообразие истины есть верное доказательство отсутствия истины. Вокруг нас бесконечная тьма и, чтобы не пугаться ее, мы плетем этот набор красивых словечек. Не приличествует мужу заниматься детскими игрушками: знаю только то, что я знаю, а это очень, очень мало…

Над ними тихонько летали на своих мягких крыльях совы Парфенона и изредка кричали печальными голосами. Вдали поднялось мутно-багровое зарево: то на берегу Илиссоса жгли умерших чумных…