— Хорошо, — сказал ему Иоахим, никогда ему ни в чем не отказывавший. — Но ты мне обещаешь быть осторожным, не так ли? А видеть новую жизнь и страны тебе будет только очень полезно.
Язон молча благодарно посмотрел в красивое, уже увядшее лицо отца. Он вообще был слишком, как казалось Иоахиму, молчалив и замкнут.
«Но, может быть, в его будущем положении это будет только полезно…» — утешал себя иудей.
И с кормы своей роскошной триремы Иоахим любовался в сиянии вечера светлым видением Маленького Бога…
А Маленький Бог всем существом своим упивался, под мерные удары весел, сказкой зачарованного залива. Не вода нарядно журчала под острым носом триремы, а расплавленные в золоте драгоценные камни, какая-то многоцветно-пылающая радость, в которой, вершиной вниз, в пышной раме из цветущих олеандров, стоит и Парнас, и Геликон — у подошвы его жил некогда Гесиод, а на склонах обитали музы, — и другие горы, чистые, прозрачные аметисты, затопленные лазурью неба. По затканным богиней лугов Пистис полянам бродит блаженно-лениво великий Пан, подыгрывая на свирели… И никак, никак нельзя тут понять, где начинается явь и где кончается сон… Явь или сон этот прекрасный звёздный мир над головой?.. Явь или сон прежде всего он сам, Маленький Бог?
И глядя на зеленую Венеру, звезду пастухов, над темно синими горами, Маленький Бог вдруг вспомнил ту Венеру, которая стояла в торжественном одиночестве отдельной залы в их дворце и в которой, тайно от всех, так волнующе воплощалась его первая мечта о женщине. Отец рассказывал, что эту статую он купил за большие деньги у наследников известного своей жестокостью римского прокуратора Иудеи Понтия Пилата, умершего в глубокой старости на своей вилле в Байях… Для Маленького Бога Венера была не статуей. Среди распущенности окружавшего его мира прекрасный отрок, путь которого Рок задолго до его рождения усыпал розами, женщины ещё не знал. Для него женщина была только тогда женщина, когда ей можно было молиться, как этой прекрасной статуе, как этой недоступной зеленой звезде. И в эти умирающие часы тихого вечера вся жизнь представлялась ему гимном, жертвой всесожжения великого и радостного — Женщине-Звезде.
V. ПО ДОРОГЕ В АФИНЫ
Рано утром, оставив за собой богатый шумный, вечно-пьяный Коринф — древние звали его «прекрасной звездой Греции», — пышный караван Иоахима потянулся к Афинам. Утро стояло блистательное, весёлое, окрыляющее. И тем острее хватало за сердце тихое умирание прекрасной земли этой, которое сказывалось во всем. Бесконечные внутренние войны ослабили Грецию. Внешние враги — с востока персы, с севера македонцы, с запада римляне — добили её. Древние города, как Фивы и Аргос, стали бедными деревеньками. Олимпия и Спарта были в унижении. Пережили все эти катастрофы только Афины и Коринф, который был, однако, не столько эллинским уже городом, сколько международной гаванью вроде Эфеса. Плохое управление римлян — они всегда заботились больше об ограблении завоёванных стран, чем о их процветании, — добивало теперь последнее. Храмы, лишённые поддержки богатых прежде городов, постепенно разрушались. Повсюду виднелись пьедесталы, с которых статуи были или украдены завоевателями, или заменены статуями новым владыкам. Вся Греция тихо умирала, но в особенности мёртв был теперь Пелопоннес, убитый Спартой с её безумной утопией сделать из человека мёртвый кирпич для здания, цель которого — благо этого человека…
Иоахим со своих носилок, которые несли дюжие нубийцы, смотрел на все это обнищание и запустение глазами большого и умного хозяина, и в глазах этих было презрение. Бахвальство римлян перед «варварами» решительно ни на чем не основано: все, что они теперь умеют, это грабить и уничтожать. Они не понимают даже такой простой истины, что корни их процветания и богатства лежат в процветании и богатстве подвластных им народов.
Он смотрел вокруг на эти опустевшие земли, которые уже не находили рук, чтобы обрабатывать их. Среди землевладельцев были люди, которых ужасало это запустение родной страны, которые готовы были отдавать свои земли в аренду не только даром, но даже приплачивать за них арендаторам, но и при этих условиях рабочих рук уже не было. Запустение это вторгалось даже за городские стены. Гимназия Мегары была превращена в пашню. Статуи Геркулеса и других богов стояли теперь среди волнующихся нив, а на рынке пасся чей-то скот. Много домов в городе пустовало и без присмотра разрушалось. В них жили только одичавшие собаки да летучие мыши. Ступени храмов порастали травой… Бедные люди заботились только о завтрашнем дне, и все разговоры их вращались только вокруг постоянного вздорожания продуктов. Это было неудивительно: золото и серебро Рима уходили беспрерывно за границы на покупку предметов роскоши и — мира у варваров, которые все назойливее и назойливее тревожили рубежи великой империи. Рост её уже остановился, а внутри она беднела — от невежества землевладельцев, которые истощали свои земли, от грабительства чиновников и богачей, от нехватки рабочих рук и от той общей усталости, которая чувствовалась уже во всем… И Иоахим опять начинал мечтать о том времени, когда он за спиной Маленького Бога заставит эту обеспложенную безумцами землю зацвести опять. И человечество обоготворит сына его за довольство и мир, ибо толпам человеческим прежде всего нужен кусок хлеба, уверенность в завтрашнем дне да те грубоватые радости земли, которыми они украшают, как поддельными цветами, алтарь божества жизни…
Маленький Бог ехал на прекрасном белом арабском скакуне, и в душе его при виде всего этого запустения пели грустные строфы, которых не услышит никто… А солнце так радостно сияло над лазурной гладью моря, в голубых туманах которого таяли красные паруса рыбаков, и над прекрасными, в перламутровых тонах горами, над лугами, над виноградниками, над убогими деревушками. И, как всегда, девушки, бросив работы, смотрели восхищёнными глазами на Маленького Бога, и когда караван скрывался в солнечной дали, они все ещё стояли, все ещё смотрели ему вслед, и в душах их грустным облачком стояла нежная тоска…
Караван подходил уже к Элензису, как вдруг из придорожных зарослей олеандра раздалось радостное восклицание:
— Маленький Бог!..
Язон вздрогнул, в одно мгновение соскочил с коня и бросился на шею Филету. Иоахим почувствовал укол в сердце: так к нему сын не бросался никогда.
— Но как это с твоей стороны мило, что ты вышел встретить меня! — сказал Язон, ещё раз обнимая любимого учителя. — Я ужасно рад, что мы поедем с тобой в это далёкое путешествие… А ты?
— И я очень рад. Но подожди: я должен сперва приветствовать отца. Добрый день, господин… Надеюсь, ты в добром здоровье?
Иоахим, оставив носилки, ласково приветствовал философа, тонкий ум которого ему так нравился. Но в особенности любил он его за его глубокую привязанность в Язону.
— Ну что же, забрал в Иерусалиме все мои свитки? — спросил он.
Он дал ему поручение собрать в его иерусалимской библиотеке разные старинные списки и привезти их в Афины: они будут украшением его огромной сицилийской библиотеки.
— Как же, — сказал Филет. — Там действительно оказалось много интересного и редкого. Я тщательно уложил все в прочные ящики, и все это уже ждёт в Пирее твоих распоряжений.
— Сердечно благодарю…
Блестящий многочисленный караван снова двинулся в путь: в близком уже Элевзисе был назначен отдых. Филет с Язоном шли пешком пыльной обочиной дороги. Элевзинцы останавливались и глазели на блестящее шествие подобострастными глазами: слава о несметных богатствах знаменитого иудея дошла и до них.
Справа от дороги, среди чёрных, торжественных кипарисов, показалось величественное, строгого вида здание, окружённое дорической колоннадой, в котором с древности отправлялись знаменитые элевзинские мистерии.
— Ты напрасно смотришь так на это святилище, — усмехнулся Филет, взглянув на Язона. — Это только один из памятников бездонного человеческого невежества…