Первосвященник перебросил несколько страниц.
…Эти места козлоногих сатиров и нимф приютили,
Как утверждают туземцы, и здесь поселилися фавны.
Здесь они, ночью блуждая, весёлой игрою и шумом
Тишь нарушают безмолвную, по уверенью народа.
Слышатся струнные тихие звуки порой, и из флейты
Нежную жалобу пыльцы играющих тут извлекают.
Издали люд земледельческий слышит, как Пан, потрясая
На голове полудикой убор свой из веток сосновых,
Часто губами кривыми по трости пустой пробегает
И заставляет свирель заливаться пастушеской песнью…
«Как это сладко! — подумал старый первосвященник. — И как все это тоньше, чем у нас».
И он вернулся к тёплому воззванию к тени Эпикура, которое ему так нравилось у Лукреция:
…О, украшение Греции! Ты, что из мрака впервые
Светоч познанья извлёк, объясняя нам радости жизни!
Вслед за тобой я иду и шаги свои сообразую
С теми следами, что раньше стопы твои напечаталели.
Не состязаться с тобой я хочу, но тебе с восхищеньем
Следовать только дерзаю. Возможно ли ласточке спорить
С лебедем? Можно ль дрожащему телом козлу состязаться
С силою той, что являет в ристалищах конь быстроногий?
Ты наш отец, открывающий тайны вещей, ты ученье
Преподаёшь нам отечески. В славных твоих сочиненьях
Черпаем все мы, подобные пчёлам, что лучшие соки
Пьют из цветов. Все мы жаждем твоих золотых изречений,
Да, золотых и достойных бессмертья всегда и вовеки…
Старый первосвященник читал творение уже ушедшего из мира поэта, в отдалении глухо шумел, как всегда, мятущийся город, а над ним, сквозь резную листву дремлющих пальм, синело дряхлое, по выражению Лукреция, небо…
По песку послышались мягкие шаги старого слуги Анании, Израэля.
— Царь Агриппа и принцесса Береника желали бы видеть тебя, господин, — низко склонился он.
— Проведи их сюда и прикажи рабам подать нам лучших фруктов и всяких прохладительных напитков.
С глубоким поклоном тот ушёл, и скоро в глубине сада послышались голоса. Анания поднялся навстречу высоким гостям.
— Царь и прекраснейшая из прекрасных, какой благоприятный ветер занёс вас к такому старику, как я? Прошу вас… Большей радости я не мог бы себе и придумать…
И, обменявшись приветствиями, все воссели на пёстрые ковры. Хотя именно благодаря Агриппе и потерял Анания место первосвященника, но они дулись один на другого недолго: Анания понимал, что иначе Агриппе поступить было трудно и что закон был, во всяком случае, против него… Агриппа потянулся и взял свиток.
— О!.. О!.. — воскликнул он с притворным ужасом, высоко поднимая свои подкрашенные брови. — Наш первосвященник читает под пение цикад самого Лукреция!.. Куда же мы идём?
— Да куда же в такую жару идти? — улыбнулся Анания. — И что бедный старик, как я, может придумать себе в одиночестве, как не часок-другой философии?
— Я не люблю философов, — комически поморщился Агриппа. — Это особая порода людей: сварливая, ленивая, суетная, раздражительная и напыщенная. От нечего делать они напридумывали себе лабиринты пустых слов и называют себя стоиками, академиками, эпикурейцами, перипатетиками и другими, ещё более смешными названиями; они измышляют всякий вздор о богах, морочат молодёжь, которая льнёт к ним, декламируют трагическим тоном всякие пошлости о добродетели и.преподают искусство бесплодных рассуждений.
— О!.. О!.. — засмеялся Анания. — Прекрасная Береника, я никогда не думал, что твой брат так строг к нам, бедным философам.
— Но я делаю исключение для благостного Эпикура, — сказал Агриппа. — И Лукреция я люблю. И вот тебе доказательство — слушай:
…Глянь на прекрасные, чистые краски небесного свода,
Где прикрепились блуждающих светочей ясные сонмы,
Или на солнце и месяц с их дивным лучистым сияньем —
Если бы все это пред человеком открылось впервые,
Взоры его поражая внезапным своим появленьем,
Что указать бы он мог удивительней этих предметов,
В существованье которых едва ли поверили б люди?
Нет! Ничего! Столь чудесным казалось бы зрелище это.
Ныне же к виду такому привыкну в, никто не считает
Нужным и взора поднять к лучезарным пространствам небесным,
Прежде всего, как сказал я, нигде, ни в каком направленьи,
Ни наверху, ни внизу, под ногами, ни вправо, ни влево
Не существует границ никаких. Указует на это
Самое дело и суть бесконечностей то подтверждает.
Вследствие этого невероятным должно почитаться.
Будто бы там, где простёрта кругом бесконечность пространства,
Там, где в бесчисленных числах бездонная масса зачатков
В вечном броженьи находится, вечным движеньем гонима,
Образовался один только мир наш земной с небесами
И из материи всей ничего не возникло другого…
— Прекрасно!.. Превосходно!.. — воскликнул первосвященник. — Ты великолепно читаешь.
Но Береника подавила зевок. Она отлично знала, что Агриппа ничего не любил, кроме хорошеньких женщин, До её служанок включительно, и что Лукреций для него это то же, что для неё эти украшения и драгоценные камни — рама.
В последнее время Береника — красота её, как это ни невероятно, расцветала все более и более и она становилась просто страшной в этом победном сиянии своём — переживала серые дни. Агриппа надоел ей. Он был ограничен и вульгарен. И мысль, что она так на веки и останется в этом жалком уголке земли между Цезареей и Иерусалимом, нагоняла на неё иногда тоску. Мечтала она иногда о Риме, о цезаре. Конечно, она легко могла бы овладеть этим жалким комедиантом, но он внушал ей отвращение, во-первых, а во-вторых, она слишком хорошо знала судьбу и бесстрашной в игре жизни Агриппины, и Октавии, захлебнувшейся в стыде и крови, и маленькой Актэ и ни на йоту не верила в прочность судьбы бешеной интриганки Поппеи Сабины. Идти по их следам у прекрасной иудейки не было никакой охоты.
И, как неизбывное наваждение, часто вставал перед ней в божественном совершенстве своём образ Маленького Бога, и тогда тосковала её душа глубоко и больно. О нем доходили сюда самые странные слухи: стоит в стороне от всего, одевается, как бедняк, чего-то ищет, ничего не находит… И, конечно, он забыл ту единственную встречу их у подножия Акрополя… Но она привыкла не давать себе воли в мечтаниях и, встряхнувшись, снова прекрасными глазами своими искала по горизонтам жизни, к каким берегам направить бег своей ладьи…
— А кипит у нас в Иерусалиме все больше и больше, — проговорил Агриппа. — Зелоты чинят невероятные безумства. Так нам, пожалуй, далеко и не упрыгать…
— Дело, конечно, прошлое, царь, — усмехнулся Анания, — но когда я поднял карающую руку против этого старого болтуна Иакова, который возбуждал народ против богатых, не ты ли первый бросил в меня молнию? Я понимаю: твоё положение перед римлянами обязывает тебя часто действовать против воли. Но все же скажу: только железной рукой можно править нашим народом. Кипит вся страна. Везде разбой, везде кровь и богатые бегут под защиту римлян или совсем покидают страну. Раньше, говорят, тут был Сион, а теперь стал Содом. Да, мы живём накануне больших… Ты что? — обратился он к старому слуге.
— Иосиф бен-Матафия, только что вернувшись из Рима, желал бы приветствовать господина, — склонился старик.
— А, это очень интересно! — воскликнул Агриппа.
— Проведи его сюда, — распорядился Анания.
Несколько молоденьких, красивых рабынь несли уже подносы с самым разнообразным угощением. И пока они под плотоядным взглядом чёрных жарких глаз Агриппы расставляли все на низком столе, старый слуга уже ввёл Иосифа. Тот был одет с римским шиком и надушён, но лицо его было, как всегда, тревожно и глазки бегали: не успел он и вдохнуть воздуха отчизны, как почувствовал, что почва у него под ногами горит. Пусть силён и непобедим Рим, но эти безумцы могут погубить тут все! Он почтительно приветствовал Ананию, Агриппу и Беренику.