Самое забавное заключалось в том, что никто — возможно, и сам Можайский — не замечал такое своеобразие в его положении. Приветливо пожимая ему руку, снисходительно похлопывая его по плечу, дружелюбно выбалтывая ему все самые последние новости, члены клуба не задумывались над тем, что именно этим, прежде всего, и нарушают так тщательно лелеемые ими недоступность и избранность. Только однажды некий Великий князь (не будем называть его имя), член клуба со стажем, почти не в шутку сказал: «Странно вообще-то, что я узнал об этом после Можайского. Представляете? Он рассказал мне эту новость так, как будто все уже в курсе!» И хотя речь тогда шла всего лишь о точном тоннаже только-только спущенной в Клайд хендерсоновской[127] верфью новой гоночной яхты одного из видных зарубежных спортсменов, Его Императорское Высочество еще с неделю или две поглядывал на Можайского немного косо.

Полагаю, что, приняв всё это во внимание, читатель больше не удивляется выбору «нашего князя». Учитывая крайнюю ограниченность во времени, Можайский выбрал кратчайший путь к интересовавшей его информации. Именно поэтому он, договорившись о встрече с князем Кочубеем, отправился в Императорский яхт-клуб, а не «пошуршать по салонам», как заявил об этом Чулицкому.

Но еще до того, как сесть в коляску, он прихватил с конторки оставленную для него газету — утренний выпуск того самого Листка, о котором ранее упомянул Сушкин: мол, выйдет в нем моя новая статья; возможно, настоящая бомба!

Бомба — не бомба, но приложенная к газете сопроводительная записка впечатляла. Составивший ее Любимов (сам поручик уже из участка ушел: вероятно, всё на ту же Морскую, но только на встречу с Иниховым, которому он обязался передать подготовленный список замешанных в преступлениях пожарных) отметил особо:

Юрий Михайлович, прошу Вас обратить внимание на то, что всё в статье Никиты Аристарховича выдумка; не было ничего из того, о чем он пишет. За исключением, конечно, самой езды и того, что мы чуть было не задавили кого-то насмерть. Об этом я, однако, докладывал. Его превосходительство г-н Троянов не метался ни по приемному покою, ни по палатам. Сестры милосердия не падали в обморок. Пржевальский, кучер, не дудел в трубу. Об этом, впрочем, Вы можете осведомиться у него самого: я видел, что именно он закладывает для Вас коляску. Что же до Никиты Аристарховича, то никакую шляпу никакой револьверной пулей с него не сбивало: откуда вообще он взял револьверную пальбу — загадка. Как загадка и то, зачем он Монтинина, приятеля нашего общего — о нем я тоже Вам говорил, — поместил на подоконник за портьеру. Мы ни о чем подобном не договаривались! Юрий Михайлович! Когда я докладывал Вам, что Алексей Алексеевич (Троянов) обещался помочь нам выпутаться из передряги и согласился подтвердить всё то, что напишет в статье Никита Аристархович, и речи не было о том, что Никита Аристархович так злоупотребит и выставит всех нас в таком… в таком свете! Мы всё оговорили и пришли тогда к соглашению. Зачем он всё изменил и столько наврал, я не понимаю! Хуже того: я совсем не уверен, что в его изложении происшествие выглядит простительней, чем оно было в действительности. Боюсь, что и г-ну Троянову такое изложение может не понравиться. А уж о реакции Николая Васильевича (Клейгельса) я и думать боюсь. Полковник Нолькен тоже вряд ли будет доволен.

Юрий Михайлович! Если Вы сочтете, что необходимо рассказать всю правду, я это сделаю: устно или в рапорте — как Вам будет угодно. Надеюсь, что честное слово офицера перевесит в глазах полковника и Николая Васильевича веру в написанные Сушкиным басни.

Любимов

P.S. Юрий Михайлович! Не могу удержаться: когда будете читать, держитесь за что-нибудь крепче. Вот чего у Никиты Аристарховича не отнять, так это — умения людей с ног сбивать приступами смеха!

Поначалу немного обеспокоившись — записка давала к этому все основания, — Можайский, пробежав статью наискосок, волноваться перестал: он узнал знаменитый «сушкинский стиль» — этакую смесь высокопарности и бойкости, азианства и аттицизма, видимости искренности с враньем напропалую. Вообще, как это было известно постоянным читателям столичных газет и поклонникам несомненного таланта Никиты Аристарховича, все его статьи и заметки условно подразделялись всего на две большие группы — описание действительно имевших место событий и повествования о том, чего быть никак не могло. Первая группа являла собой репортажи с мест происшествий — преимущественно трагических — и была, как правило, написана так, что у читавшего попеременно то волосы вставали дыбом, то слезы из глаз лились. Вторая — в ее основе могло оказаться практически все, что угодно: от чихнувшей на кучера лошади до визита в столицу главы иностранного государства — тоже вызывала течение слёз, но слез гомерического толка. Очевидные преувеличения, бросающиеся в глаза несуразицы, даже явная ложь превращали описываемые события в буффонады, в этакие цирковые представления, участниками которых являлись не перечисленные пофамильно или поименно персоны, а клоуны, укротители, гуттаперчевые мальчики, гимнасты и фокусники. В сущности, это были шаржи, пародии, причем — что и снискало Сушкину любовь читателей из всех без исключения сословий — пародии и шаржи веселые и добродушные, а не злые, вымученные, одновременно и обидные, и смешные своими низкими озлобленностью и грубостью.

Вышедшая утром статья, несомненно, относилась к второму типу. Пожалуй, только еще не вконец утративший юношеский максимализм поручик и мог принять ее настолько серьезно, что даже разразился объяснительной запиской и обещаниями «исправить дело», дав честное слово офицера в том, что ничего — или почти ничего — из описанного в статье на самом деле не происходило. Усевшись в коляску и, в то время как она неспешно катилась к Морской, читая уже не наискось, а строчку за строчкой, Можайский все более понимал: поручика подвело чувство юмора или иронии.

И все же… И все же Юрий Михайлович неожиданно поймал себя на мысли, что в этой статье имелась какая-то особенность, какая-то деталь — от внимания ускользавшая, но очень важная. Не понимая, откуда взялось такое ощущение, Можайский перечитывал абзац за абзацем, но ничего не находил.

Вот эта статья целиком:

Уже с полудня третьего дня город наполнился слухами. В гостиных и в кабачках, в зеленных и в кофейнях, на перекрестках Галерной и Суворовского участка люди — прохожие, покупатели, завсегдатаи, знакомцы и друг другу безвестные, — озираясь с тревогой и вглядываясь в лица, вопрошали: неужели всё это правда?

Увы, дорогой читатель, теперь, когда страсти немного утихли, я вынужден подтвердить: да, это — правда. Или, сказать вернее, правда — не то, конечно, о чем в устрашающих подробностях говорили уже к вечеру, а сам по себе факт: утром — точный час не назову, но еще до света — на Харламовом мосту едва трагически не погиб господин действительный статский советник Афанасьев.

Само по себе это неприятное происшествие вряд ли смогло бы приковать к себе такое пристальное внимание нашей почтенной общественности. Но ему, как это ни печально, предшествовали события не менее, а точнее — более поразительные, причем намного. И начались они вовсе не близ Харламова моста, а на Васильевском острове. И даже не утром злосчастного дня чудесного спасения господина Афанасьева, а несколько ранее. Но — по порядку.

Еще накануне я имел честь беседовать с его сиятельством подполковником князем Можайским — участковым приставом Васильевской полицейской части[128]. Многим читателям этот прекрасный человек известен и понаслышке, и лично: нередко его можно встретить прогуливающимся по Большому проспекту, когда, совершая обход, он привечает улыбкой и малых, и выдающихся, коих — и тех, и других — в означенном месте предостаточно. Поэтому я опущу незначительные детали — опушенную снегом мерлушковую шапку его сиятельства, отяжелевшую от влаги шинель, запах духов и прочее, — сразу перейдя к существу.