И тут — возвращаясь назад — нельзя не вспомнить еще об одном человеке: о графе Алексее Петровиче Бестужеве-Рюмине[80].

Так получилось — а почему получилось именно так, а не как-то иначе, вызывает немало вопросов, — что граф Алексей Петрович не только за границей, но и у нас известен разве что как выдающийся дипломат и государственный деятель нескольких сразу эпох и, разумеется, как Великий Канцлер Российской Империи при Елизавете Петровне.

Безусловно, дипломатическая и политическая деятельность этого выдающегося человека была настолько яркой — пусть и порой весьма двусмысленной, — что именно она, среди всех других его занятий, бросается в глаза прежде всего, буквально затмевая своим блеском всё остальное, к чему Алексей Петрович приложил свою руку. Так, например, ныне уже забыты — во всяком случае, мало кто о них знает хотя бы понаслышке, не говоря уже о том, чтобы лично быть с ними знакомым — его философские труды, написанные им в годы подмосковной ссылки. Когда-то они печатались на многих языках и были весьма почитаемы — вплоть до того, что (редкая честь!) удостоились перевода на латинский язык — язык канцелярии Папы Римского. А ныне они найдутся даже не в каждой из самых крупных библиотек мира — что уж думать об их наличии в частных книжных собраниях! Такая же — как и философских занятий — участь постигла и занятия Алексеем Петровичем химией.

В любом, полагаю, современном справочнике, посвященном истории фотографии, любознательный читатель обнаружит примерно такую запись: в 1725-м году профессор Галльского (Германия) университета Иоганн Генрих Шульце[81] случайно обнаружил свойство приготовленной им — и тоже случайно — смеси азотной кислоты, мела и серебра темнеть под воздействием солнечных лучей, при этом совершенно не изменяясь в тех своих участках, которые оставались в тени. Любознательный немецкий профессор, пораженный увиденным, провел серию экспериментов: вырезая из бумаги буквы и фигурки, он накладывал их на бутылку со смесью и, оставляя на какое-то время на солнце, получал в итоге запечатлевшиеся на смеси фотографические изображения этих самых фигурок и букв. В 1727 году профессор опубликовал результаты своих наблюдений, добавив также и то, что после взбалтывания смеси изображения исчезали.

Как обычно, ознакомив любопытствующих с наблюдениями иностранца, претендующая на истину запись ни словом не обмолвится о том, что наблюдения эти, само открытие свойства солей серебра темнеть на свету, были сделаны, мягко говоря, не без участия русского человека. А между тем, именно графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину и принадлежала идея составления солевого раствора, равно как и последовавшее из этого открытие легших позднее в основу фотографирования свойств солей серебра «сохранять неизменными в цвете фрагменты, не подвергшиеся прямому воздействию солнечных лучей»!

Профессор Шульце вошел в историю фотографии, а русский граф — в историю дипломатического, и не только, интриганства. На этом фоне совершенно естественно выглядит то, что господин Ньепс, совершая во Франции свои первые эксперименты, основывался, как он полагал, на открытии немца: ведь именно немец опубликовал наблюдения, причем опубликовал их исключительно под своим собственным именем.

С фамилией Ньепса возвращаясь в девятнадцатый век, мы возвращаемся и к удивительной хронологии несправедливых вообще, а для нас — еще и трагичных забвений. Вот лишь несколько примеров из этой хроники.

Любому фотографу известны имена господ Истмена[82], Стронга[83] и Райхенбаха[84], как известно ему и название связанной с их именами американской компании «Кодак». В любом справочнике любой желающий может прочитать: именно усилиями этих господ в 1885-м году появилась на свет первая в мире гибкая фотографическая пленка, представленная публике в 1887-м году и поступившая в «широкую» продажу пару лет спустя. А между тем, еще в 1878 году, то есть — за семь, как минимум, лет до первых слухов о чудо-плёнке едва-едва на тот момент зарегистрированной американской компании, российские газеты и специализированные издания — с соответствующими перепечатками в изданиях зарубежных — сообщали об изобретении некоего Ивана Васильевича Болдырева[85]: «Новый тип фотографического материала — мягкая пленка, обладающая замечательными свойствами. Она эластична настолько, что ни свертывание в трубочку, ни сжимание в комок не могут заставить ее искривиться»!

Цена вопроса — цена патента, который Иван Васильевич не смог оплатить — составляла 150 рублей. Стоимость компании «Истмен Кодак» сегодня — полтриллиона долларов США. Но Бог бы с ними — с рублями и с американскими долларами; с нищетой одного и беззастенчивой предприимчивостью других. Как и прежде, на первое место в этой истории выходят не бедность и не двурушничество, а мерзкое поведение тех, кто ныне, уже сейчас, не будучи связан никакими моральными нормами, но почему-то называясь отечественными исследователями истории фотографии, вслед за американцами повторяют ложь, укореняют эту ложь, отказывая в самом праве на существование своему соотечественнику — истинному изобретателю пленки.

На тридцать лет раньше, в Париже, на Всемирной промышленной выставке 1849-го года, произошло знаменательное событие, вошедшее в историю как первая награда за фотоснимок. Собственно, именно с этой награды следует вести «родословную» всех вообще фотографических конкурсов и наград — и малых, не слишком значительных, и, разумеется, самых престижных. Кто получил золотую медаль? Справочки нам сообщают, что обладателем первого в мире «фотографического» золота стал господин Шевалье[86] — французский физик и оптик, по праву прославленный изобретением ахроматического микроскопа и двойного объектива для телескопов. Но что за фотографиями были те работы, которые так восхитили почтенных членов жюри? Кем они были сделаны?

Очевидно, что сама постановка вопроса способна заставить поморщиться тех из «исследователей» истории фотографии, которые привыкли говорить о награждении Шевалье, ничего не сообщая об авторстве тех работ, за которые француз получил золотую медаль. Не правда ли: сейчас показалось бы странным, что кто-то получает награду за чужую работу и входит в летопись на чужом горбу. И хотя, разумеется, достижения господина Шевалье говорят сами за себя, и уже имея такие достижения за своими плечами, господин Шевалье, безусловно, вошел бы в историю и без всяких медалей Парижской выставки, но, тем не менее, произошло именно то, что произошло: награда была присуждена не автору работ, а человеку, который эти работы на выставку представил!

Спросите любого француза, знает ли он хоть что-то о Сергее Львовиче Левицком[87]? Можно уверенно утверждать — вплоть до пари на яйцо против тельца, — что каждый из спрошенных ответит отрицательно. Задайте этот же вопрос отечественным «исследователям»: если не все, то большинство из них точно, только пожмут плечами. А между тем, именно работы Сергея Львовича были теми, за которые господин Шевалье получил награду!

Предвидя, пусть с современной точки зрения и не вполне логичные, возражения наиболее дотошных «исследователей» — мол, без оптики Шевалье Сергею Львовичу не удалось бы сделать такие замечательные снимки, — подготовим заранее «вопрос на вопрос». Господа, не кажется ли вам странным то, что сами снимки эти сделал не кто-то из соотечественников прославленного французского физика, а человек, в общем-то, Франции чужой, хотя и проживший в ней какое-то время? Как могло получиться такое, что не французские мастера, а русский оказался автором победивших на выставке работ?