Вид этого старичка, вставшего рядом с дамой и холодно, в упор и без стеснения, взглянувшего на Чулицкого, Михаила Фроловича очень смутил: если на площадную брань дамы он был готов ответить такими же площадными ругательствами, то перед старичком растерялся и даже внутренне похолодел.

— Извольте объясниться, милостивый государь! — голос старичка прозвучал сухими льдинками, градинками, стучащими в оконное стекло.

Чулицкий вздрогнул и, сам не понимая, почему, встал по стойке «смирно».

— Ну? Я ожидаю!

Это «ожидаю» вместо «жду» почему-то смутило Чулицкого еще больше. Полицейские надзиратели, кстати, тоже уже не смеялись, а стояли навытяжку.

— Статский советник Чулицкий, ваше высокопревосходительство! Начальник столичной Сыскной полиции.

— Вот как? — старичок по-прежнему был холоден и надменен. — Начальник? Сыскной? Полиции?

И вдруг, к своему немалому ужасу, Чулицкий заметил то, на что в специфическом освещении — на лестничной площадке царил полумрак, а свет из квартиры падал на старичка сзади, как бы облегая его фигурку — поначалу не обратил внимания: под наброшенным на плечи теплым халатом виднелся старого образца военный сюртук, а на нем… «Господи, помилуй!»… Через плечо старичка были переброшены сразу три ленты: андреевская, георгиевская и владимирская. Звезд не было видно — их скрывал халат, — но и лент было достаточно для того, чтобы лоб Чулицкого покрылся испариной[161].

Старичок явно подметил произведенное впечатление и сделал то, чего никто не ожидал: плотнее запахнул халат. Его взгляд, ставший вдруг необыкновенно живым и грозным, влетел в Чулицкого подобно клинку или молнии: пробивая, прожигая, умерщвляя не только волю, но и мысли о возможности сопротивления.

Чулицкий побледнел и отшатнулся. Он узнал старичка!

— Вот что, милостивый государь! — старичок, оказавшийся знаменитым некогда генералом от инфантерии, сделал, помогая себе тростью, шаг вперед. — С этой минуты ваше поведение становится приличным. Вы не колотите в дверь. Не шумите. Не визжите, как пес, которого обдали кипятком. Вам это ясно?

— Так точно, ваша светлость!

Старичок, услышав обращение к нему по титулу[162], означавшее то, что его узнали, прищурился:

— И держите язык за зубами!

— Так точно, ваша светлость!

— Я не желаю, чтобы завтра здесь толпилась половина Петербурга: понятно?

— Так точно, ваша светлость!

— Маша, пойдем…

Старичок, одной рукой опираясь на трость, а другою взяв даму под локоток, начал было разворачиваться лицом к входу в свою квартиру и спиной к полицейским, как вдруг он был остановлен: сначала дамой, а потом Чулицким.

— Стыдитесь, молодой человек! — дама.

— Покорнейше прошу меня извинить. — Чулицкий.

Дама кивнула и тоже начала отворачиваться от Михаила Фроловича.

— Ваша светлость! — голос Чулицкого звучал умоляюще.

Старичок и дама остановились, повернув головы к начальнику Сыскной полиции.

— Да?

— Позвольте только один вопрос, ваша светлость!

Старичок помедлил с ответом, но все же разрешение дал:

— Слушаю.

Чулицкий указал на дверь той квартиры, в которую только что ломился. В квартире по-прежнему было тихо: никто не спешил отозваться на громоподобный вызов. Это было и странно, и тревожно одновременно.

— Знакомы ли вы со съемщиком, ваша светлость?

Старичок переглянулся с дамой — Чулицкий, кстати, так и не понял, кем эта дама ему приходилась: дочерью? Супругой? Дама едва уловимо пожала плечами, и старичок ответил неожиданно устало — не ледяными градинками как давеча:

— Да. Еще недавно это был приличный человек. Теперь же…

— Теперь?

— Боюсь, господин Чулицкий, — старичок вздохнул, — вам придется вскрыть эту дверь. При условии, конечно, что вы хотите до него… до этого человека… добраться. Впрочем, толку от него не будет всё равно.

— Почему? — Чулицкий задал вопрос почти шепотом, а в его голосе явственно послышался почти суеверный страх. — Почему, ваша светлость?

Старичок опять переглянулся с дамой, и та опять едва уловимо пожала плечами.

— Потому что вот уже с полгода он постоянно пьян.

— Пьян?

— До бесчувствия. Кузьма — это наш дворник — носит ему бутылки. Возможно, вам будет лучше сначала поговорить с Кузьмой.

Чулицкий сделал шаг назад и оперся на лестничные перила. Почему-то ноги его стали ватными, сердце сжалось, на душе появилось очень нехорошее предчувствие.

— Еще один вопрос. Вы позволите?

И снова старичок вздохнул:

— Ну?

— Почему он… пьет?

Старичок пожевал губами, подумал — отвечать или нет? — и ответил так, что у Чулицкого волосы дыбом встали:

— Привидения к нему являются.

— Привидения?!

— Да. Полгода назад сгоревшие в пожаре дядя с двоюродным братом.

39

Выполняя просьбу Можайского — заехать поначалу в участок и прихватить с собой Любимова или Гесса, если они уже вернулись, — Иван Сергеевич Монтинин отдал поводья лошади одному из сопровождавших его нижних чинов, прошел в дом и оказался в бедламе.

С самого утра в участок стали доставлять задержанных возле дома Ямщиковой, где обитал виновник переполоха последних дней — Сушкин. Говоря строго, так не полагалось: для приводов и — при нужде — содержания существовал полицейский дом, общий для всех участков части: с обширным приемным отделением и камерами предварительного заключения. Но, как мы помним, желая избежать возможных промедлений и сразу получать информацию, Можайский велел всех подозрительных лиц отводить непосредственно в участок и разбираться с ними именно в нем. Однако это, с одной стороны, объяснимое распоряжение, с другой, вызвало настоящий коллапс: Юрий Михайлович явно недооценил ни количество праздного и подозрительного люда, шатающегося подле богатого дома на Среднем, ни усердие своих подчиненных, хватавших если и не всех совсем без разбора, то уж явно и тех, кого можно было бы пропустить.

Очень быстро в приемной участка началось столпотворение. Дежурный офицер едва успевал проверять документы. Но ладно бы это! — у многих задержанных никаких документов при себе не оказывалось, и с каждым из них приходилось работать долго и нудно. Звание, род занятий, место жительства, причина, побудившая задержанного оказаться возле дома Ямщиковой, — всё это не просто требовало прояснений, но требовало и проверки, потому что не каждому следовало верить на слово.

Телефон работал без передышки. В Адресном столе, с которым дежурный офицер то и дело был вынужден связываться хотя бы для проверки сведений о регистрации тех, кто не был зарегистрирован в участке Можайского, рвали и метали. Ефим Карпович Привродский — тот самый заведующий Адресным столом, с которым мы уже сталкивались — грозил и небесными карами, и официальной жалобой, и собственным сердечным приступом, если его немедленно не оставят в покое, но дежурный был неумолим. В точности выполняя распоряжение Можайского, он наводил все справки, какие только возможно, и отступался не ранее, чем совесть его успокаивалась. Дела до бешенства и сердечного приступа Ефима Карповича ему не было никакого.

К полудню в участке скопилась уже пара десятков ожидавших наведения справок задержанных. А после полудня, когда явился Иван Сергеевич Монтинин, в участке и вовсе яблоку негде было упасть.

Сидевший за конторкой дежурный офицер, услышав звук открывшейся двери, вздрогнул и поморщился, но, увидев вошедшего, вздохнул с облегчением:

— Слава Богу, господин штабс-ротмистр! Я уж было подумал, что очередную партию доставили!

Монтинин, не ожидавший увидеть ничего подобного, оглядывался с изумлением и недоверием:

— Что у вас тут происходит?

— Да вот, — дежурный неопределенно махнул рукой, — хватаем и не пущаем!

— Кого, прости, Господи? Кто все эти люди?