Ямщики присягали в Москве. В ямщицкие охотники избирались только люди «доброго поведения», зарекомендовавшие себя своей хозяйственностью, зажиточностью. Они постепенно заняли исключительное положение, выделившись, как уже говорилось, в отдельное сословие. От своих общин они обособились, создали целые ямские поколения и превратились в служилых людей. В свободное от службы время они занимались хлебопашеством, торговлей и извозом, посылая за себя в езду младших членов семьи или нанятых работников. В середине XVII века в ямских слободах числилось по нескольку десятков, а то и сотня дворов. Надзирал за ямщиками и лошадьми ямской пристав; для отчетности был ямской староста или целовальник [5] .
Уже в начале XVII века была выработана жесткая система подорожных – какого чина людям по скольку давать подвод. Высшая цифра – двадцать подвод – предназначалась для митрополитов и бояр. Правительство стояло на страже интересов ямщиков, защищало их от притеснений воевод, освобождало от податей, наделяло землей, так что большей частью доля ямщиков считалась завидной, и их слободы процветали. Общественное положение ямских охотников было несравнимо с крестьянским: они не ведали работы на помещиков и податных тягот. Приходилось даже в иных случаях «унимать» ямщиков, обижавших население. Так, при царе Михаиле Федоровиче муромские ямщики присвоили себе монополию извоза – никто сам для себя не мог привезти ни дров, ни хлеба!
Этот небольшой исторический экскурс помогает понять, как выработалось постепенно в сознании русского народа представление об особенном человеке – ямщике, наделенном вольнолюбивым характером, смелом, верном товарище. Среди всеобщей приниженности закрепощенных хлебопашцев не могли не выделяться люди, поставленные в особое положение, живущие в достатке, независимо, к тому же огражденные от произвола властей, пользующиеся их – пусть вынужденным – доверием и покровительством. И рождались легенды о мужественных, преданных долгу ямщиках; они становились героями песен и мелодраматических приключений.В исходе XVIII века накопилось столько фольклорного материала и был он, очевидно, настолько «ходовым», что придворный композитор Екатерины II Евстигней Фомин пишет оперу «Ямщики на подставе». Либретто для нее сочинил известный архитектор, к тому же художник, поэт и музыкант Николай Львов. Уже современники отметили, что в опере звучали подлинные народные напевы. Нам же кажется примечательным выбор сюжета: на сцене были представлены бытовые картинки, «выхваченные» из подлинной жизни; по ней ходили актеры, в мундирах с двуглавым орлом на груди и в шляпах, присвоенных казенным ямщикам; раздавался звон дорожного колокольчика; на кустах декорации была развешана сбруя! Неподдельному народному колориту оперы способствовали песни, записанные Львовым в долгих дорогах. В 1790 году им издано нотное собрание русских народных песен.
Не у батюшки соловей поет,
Молодой ямщик на заре бежит.
Ох вы, братцы, вы товарищи,
Вам пора вставать —
Коней впрягать.
И в гоньбе ямщик отдохнуть может,
На рысях ямщик добрый выспится.
Бодрый мотив этой арии, начинающей действие, сменяется лирически грустным предчувствием разлуки:
Ретиво сердце молодецкое,
Знать, невзгоду ты заслышало,
Знать, расставаться с молодой женой…
Однако происки злодея Фильки, ухитрившегося отдать в рекруты соперника – молодого ямщика Абрамку, счастливо разоблачаются благодаря вмешательству офицера, прибывшего на почтовую станцию для подготовки проезда «матушки-императрицы». Как у Фонвизина в «Недоросле» Милон, так в «Ямщиках на подставе» гвардеец из Петербурга олицетворяет высшее правосудие и милость, исходящие от царицы. Он изобличает несправедливость – Абрамку возвращают семье и невесте, а забривают в солдаты доносчика Фильку, так что: «Слава самодержице!»
В этом забытом произведении, так и не увидевшем большой сцены, пропасть штришков и деталей, чудесно воскрешающих не только напевы двухсотлетней давности, но и характерные черты эпохи, драгоценные для понимания духа времени…
В списке действующих лиц фигурирует «Вахруш, деревенский олух». А вот наставление капельмейстеру от лица старейшего ямщика: «…Нет, барин, ты начни-ко помаленьку, как ямщик, будто издали, не поет, а тананычет [6] , а после, чтобы дремота не взяла, – пошибче, да и по-молодецки, так дело-то и с концом, ребята и подхватят…»Урезонивая сына, старый ямщик говорит: «Ты барский человек али ямщик?» Отказывающийся скрыться от набора Тимофей говорит: «…бежать? Пустое, брат… По подоконью я не хаживал, а на разбой иттить не честь молодцу». Не менее выразительны и куплеты, распеваемые ямщиками: в них и удаль, и дух товарищества, и понимание бессилья перед властью:
Между нами, ямщиками,
испокон есть благодать:
не поддаться, хоть подраться,
да за друга постоять!
…Трифон, перестань болтать,
зубом камня не угложешь,
силою не переможешь
командирского слугу…
Трифон, перестань болтать,
против всех не устоять…
А вот умудренный жизнью старик наставляет молодежь:
Кто повадится с обманом,
Тот окончит барабаном,
А кто правдою живет,
Того и гром не бьет.
И снова и снова – раздумчиво-грустные строки о разлуке, такой неотделимой от доли ямщика, и вмешательство добрых людей, одолевающее злую судьбу:
Во поле березка бушевала,
В тереме девица тосковала,
Молодка с милым расставалась.
Добрые люди да сыскались,
Красные дни воротились,
Молодку с милым солучили
Добрые наши командиры.
Лейтмотивом всей оперы служит прекрасная песня «Высоко сокол летает, повыше того белая лебедушка…», она составляет поэтический фон спектакля. Мне кажется, что сама возможность создания оперы о ямщиках в век галантных спектаклей, приноровленных ко вкусам воспитанной на иноземных модах публики, говорит о первостепенном значении в жизни тогдашнего общества дорог, времени, проводимом в поездках, требовавших подстав, отдыха в пути, длительного пребывания ездока в санях или тряском экипаже один на один с возницей.
Однако пора возвратиться на улицы прежней Рогожской ямской слободы и к временам более близким. Что же собираются реставрировать и сохранять из этого уголка исторической Москвы? Проект предусматривает не только создание этнографического музея быта ямщиков, но и показ московской старинной слободы, не утратившей первоначальной планировки и своего архитектурного облика.
Площадь с памятником Андрею Рублеву подле возвышающегося над ней Спасо-Андроникова монастыря, иноком которого был великий иконописец, напомнит о многовековой истории этих мест. На Сенной площади (площадь Ильича), откуда начинали свой путь на сибирскую каторгу арестанты, предполагается поставить монумент в память поколений борцов против самодержавия.На упирающихся в эти две площади улицах – Школьной и Тулинской – будут размещены помимо музея мастерские и аудитории художественного факультета Московского технологического института, связанного с народным художественным творчеством, что выглядит особенно уместно именно здесь. Дворовые галереи и сплошная застройка улиц облегчают задачу – приспособить эти дома под гостиницы для туристов и разместить в нижних этажах магазинчики, всевозможные кафе, чайные, мастерские… Нет надобности доказывать, насколько такое переплетение прошлого с настоящим, при сохранении подлинных исторических черт обстановки, послужит воспитанию подрастающих поколений. Не говоря о благородной цели задуманного проекта – увековечить черты жизни ушедших поколений безымянных простых людей, доля труда, знаний и усилий которых легла весомым вкладом в устроение России.
…Я медленно иду от заставы в сторону Андроникова монастыря по Тулинской улице. Недавно прочитаны и свежи в памяти «Своды результатов общей оценки недвижимых имуществ в Москве в 1889 – 1890 гг.». Узнанное о Рогожской ямской части присоединилось к рассказам старого местного жителя, впитавшего с детских лет обиход и обычаи полувековой давности. И еще довелось ознакомиться с брошюркой архимандрита Спасо-Андроникова монастыря Григория, изданной в 1894 году, с описанием часовни, некогда стоявшей на Вороньей, ныне Тулинской, улице. Сведения исторические накладываются на развертывающееся перед глазами; память о прошлом вторгается в настоящее, населяет его образами минувшего, вносящими в нашу жизнь тепло и уют обжитого, родного дома…