Но убедившись, что за мной не следят, я высвободил левую руку, перерезал веревки на ногах и теперь свободно мог двигаться по лодке. На судне периодически сменялась вахта, я каждый раз слышал окрик: «Все благополучно!» Слышал, как били склянки, но это не смутило меня: я готов был рисковать чем угодно, лишь бы не попасть в руки командира безымянного судна. Обождав немного, я подкрался ползком к носовой части шлюпки и стал перерезать канат, которым был привязан к корме «Лабрадора».

Вдруг я увидел, что какой-то человек смотрит на меня сверху и как будто следит за мной. Я поспешил спрятать нож и вытянулся во всю длину.

— Эй, молодец! Ты не зябнешь там? — спросил грубый голос и вслед за ним голос Четырехглазого продолжал:

— Коли жив, так откликнись, а когда умрешь, дай нам знать!

— Мне сейчас хорошо, только потом я попрошу еще немного вашей похлебки, — ответил я, обрадованный тем, что моего занятия не заметили.

Сверху послышался громкий хохот.

— Повремени немножко. Скоро ты получишь похлебку и повкуснее, и погорячее, поутру, когда повидаешься с командиром! Наш «старик» — большой хлебосол!

Эту остроумную шутку приветствовал новый взрыв хохота, затем мало-помалу все на палубе стихло. Тогда, не теряя времени, чутко прислушиваясь к малейшему звуку, я снова принялся за свою работу. В два-три приема канат был перерезан и моя шлюпка завертелась в струе, остающейся за кормой судна. Это была для меня минута страшного нервного напряжения: я ждал, что меня хватятся, что шлюпку заметят на воде в полумраке ясной звездной ночи, и прислушивался чутким ухом, но все было тихо. Тогда я, присев в лодке, оглянулся. Яхта отошла уже на добрую милю, и у меня отлегло от сердца.

Но я упустил из виду одно чрезвычайно важное обстоятельство: в шлюпке не было весел. Положение было безвыходное: паруса и мачты тоже не было. Кроме того, я был на расстоянии, вероятно, нескольких сот миль от берега, а кроме десятка бисквитов и фляжки водки у меня не было никаких съестных припасов. Когда все это стало мне ясно, мной овладело такое отчаяние, что я, закрыв лицо руками, принялся рыдать, как ребенок. Наконец, когда я слегка успокоился, как всегда после сильного нервного приступа, наступило состояние тупой покорности судьбе. Меня несло по течению, но в каком направлении, я так и не мог определить.

По прошествии приблизительно двух часов я уже совершенно потерял из виду яхту. Я утешал себя тем, что нахожусь на пути пароходов, идущих в Нью-Йорк, и что, быть может, какой-нибудь из них примет меня. С этой мыслью я завернулся в парусину и лег на дно лодки, чтобы защитить себя от резкого ветра, поднявшегося к ночи. Я не спал, но лежал в полудремотном состоянии час или два и был разбужен лучом чрезвычайно яркого света, падавшего на меня сверху. Вскоре я убедился, что этот свет был направлен на водную поверхность и затем медленно передвигался, описывая круг, пока вдруг не остановился наконец, над моей шлюпкой. Тогда я сообразил, что это электрические рефлекторы большого военного судна. Самого судна я не мог видеть, но безотчетно сознавал, что это то же самое безымянное судно, от которого я хотел убежать ценою страшного риска. Но что было предпринять мне для самозащиты?

Между тем в течение нескольких минут рефлекторы были направлены прямо на мою шлюпку и вдруг одновременно потухли. В полумгле я различил длинное судно с двумя трубами и тремя мачтами, тогда как безымянное судно имело только одну трубу и две мачты.

Это открытие до того обрадовало меня, что я стал радостно махать руками, кричать и звать. Когда же длинный луч вновь осветил поверхность моря, я увидел в яркой полосе света большой вельбот с несколькими гребцами, быстро направлявшийся ко мне.

Я кричал и звал, но долго никто не отзывался. Наконец послышался голос, к невыразимому моему ужасу, Четырехглазого. В полном отчаянии я бросился на дно своей лодки и закрыл лицо руками.

— Ловкий парень! Ну да теперь мы не расстанемся с тобой ни на минуту! Не бойся!

Шлюпка подошла совсем близко и зацепила мою лодку багром. Затем эти люди перетащили меня в свой вельбот и стали сильно грести по направлению к видневшемуся вдали пароходу, а спустя немного времени я был уже на палубе этого судна. Но теперь я уже наверняка знал, что я пленник на безымянном судне, чего я так боялся все время.

XIII. Красная каюта и железная тюрьма.

Шесть гигантов-негров держали большие фонари по обе стороны трапа, когда я вошел на палубу этого судна, но никто из них не проронил ни слова; даже лиц их нельзя было рассмотреть. Судя по всему, командовал гребцами вельбота, а может быть, и здесь, на судне, насколько я мог видеть, Четырехглазый! Когда все были уже наверху, он отдал короткое, отрывистое приказание: «Полный назад!» причем оглянулся, как бы для того, чтобы убедиться, что никого больше поблизости не было. Тогда один из экипажа молча дотронулся до моего плеча, давая мне понять, чтобы я следовал за ним, что я и сделал.

Мы долго шли по железному полу верхней палубы мимо целого ряда орудий, затем спустились в нижнюю, крытую палубу, и вошли в большую кают-компанию, оттуда — в узкий коридор, куда выходило много дверей. Одну из них отворил передо мной мой проводник и пригласил войти, после чего дверь без шума закрылась и я остался один.

Я ожидал очутиться в тюрьме, но, к великому удивлению, увидел себя в роскошно обставленной каюте. Все стены ее и потолок были сплошь затянуты дорогим пурпурно-красным штофом; тем же штофом была обтянута мебель, подушки на широкой, роскошной постели под штофным пологом и штофным одеялом. Наконец, та же пурпурно-красная драпировка шла вокруг дорогого венецианского зеркала над туалетным столом и над входной дверью. Единственным пятном в этой пурпурно-красной комнате была мрачная картина, изображавшая только что отсеченную голову человека кисти знаменитого Вюрца. Эта картина вселяла в меня непреодолимый ужас, я старался не смотреть на нее, забыть о ней.

Пол комнаты был устлан дорогим индийским ковром, а свет шел от висячей лампы под матовым колпаком, затянутым легким золотисто-желтым газом.

Пораженный этой роскошью, я присел на кушетку, подле которой стоял столик, а на нем ящик с дорогими сигарами и граненый графин с вином. Я выпил вина и закурил сигару, и это несколько ободрило меня, возвратив силы, так как до этого я чувствовал такую слабость, что не мог ничего соображать. Теперь передо мной стоял вопрос: что все это могло значить — этот комфорт тюремного помещения, это таинственное обращение экипажа? Какие намерения имел по отношению ко мне этот изверг, капитан Блэк? Он, конечно, угадал мое намерение преследовать его, как его преследовал покойный Мартин Холль. Но если тот поплатился так жестоко за свое отважное намерение, то не та же ли участь грозила и мне? Волей-неволей я начинал приходить к убеждению, что не только дни, но и часы, даже минуты моей жизни были сочтены. Если какой-либо человек попадался в капкан, то это был я. Кто мог теперь оказать мне хоть какую-нибудь помощь? Правда, Родрик был способен перевернуть небо и землю, чтобы спасти меня. Но как ему разыскать меня? Да если бы даже это и удалось ему, то кто мог поручиться, что я еще останусь в живых до того времени? Я не имел никакой возможности послать из этой могилы никакой весточки своим друзьям.

Не успел я выкурить одну сигару, как электрическая лампа в моей каюте вдруг потухла и я остался в темноте. Это сначала ужасно встревожило меня, но прошло полчаса, затем час, ничто нигде не шевелилось. Тогда, видя, что по крайней мере в данный момент мне не грозит никакая опасность, я, чувствуя себя чрезвычайно усталым и разбитым, разделся и лег в постель. Такой роскошной, мягкой постели я никогда не встречал в море. Едва моя голова коснулась подушки, как я впал в тяжелый сон и проспал так, вероятно, очень долго.

Проснувшись на следующий день, я заметил, что пурпурные шелковые занавески были отдернуты и в каюту проникал слабый свет из иллюминатора, сквозь который я видел мутное, дождливое небо и неспокойное море. Я не сразу заметил, что в кресле подле моей кровати сидел какой-то господин, весьма щеголевато одетый в изящный синий костюм и светло-коричневого цвета ботинки. У него было свежее открытое лицо, которое портили только тревожно бегавшие глаза, свидетельствовавшие о крайней нервности его натуры.