— Попроворней! Да сена не забудь брось в телегу! — крикнул Зуев.

— Нешто мы не понимаем! — на ходу отозвался Тришка и припустил рысцой, весьма довольный тем, что хоть на час–другой избавлен от опостылевшей тачки.

Иван лежал иа земле, укрывшись за штабелем кирпи–палящих лучен солнца. На скрин колес подъехавшей телеги открыл глаза и приподнял голову.

— Ляяш, ляжи, мы тебя сейчас того… подымем, — засуетился Тришка.

Иван усмехнулся, встал, расправил правой рукой ворох сена на телеге и осторожно лег, оберегая обожженное плечо.

Тришка захлестнул вожжи узлом, перекинул их через спину лошади и, взяв ее под уздцы, потихоньку повел по дороге, хотя нужды в такой предосторожности вовсе не было. Подслеповатый каурый мерин едва переставлял ноги. Вся прыть уходила у него на то, чтобы отмахиваться грязным, мочального цвета хвостом от одолевавших его слепней.

Госпиталем именовался невзрачный домишко из двух комнат, приткнувшийся па задах заводской конторы, между казармой конвойной команды и полицейским участком.

Герасим, сказав Тришке не отлучаться, прошел в переднюю комнату, добрую половину которой занимали два огромных шкафа. Дверцы одного были раскрыты, и виднелись полки, уставленные склянками и баночками разной величины. За столом у окна сидели двое бородатых юнцов и увлеченно играли в «носы».

Когда Герасим, переступив порог, остановился у двери, один из юнцов, долговязый, с взлохмаченными темными вихрами, производил расчет с партнером.

Бросив сердитый взгляд на Герасима и сделав цредог стерегающий жест, он, продолжая отсчитывать, произнес: «Семнадцать!» — и с оттяжкой хлестнул колодой карт по изрядно уже покрасневшему носу, испуганно выглядывавшему промеж густых бакенбард кирпичного цвета.

После каждого удара вихрастый приговаривал:

— Держись, аптека!

По высочайше утвержденному штатному расписанию полагалось иметь в заводе лекаря и провизора. Но за отдаленностью от города желающих ехать на постоянное жительство в завод не нашлось. Взамен их заводская контора держала при госпитале двух учеников — лекарского и аптекарского, что к тому же было и выгоднее. Лекарю оклад жалованья был определен сметою пятьсот рублей серебром в год, провизору — триста. Ученики же прирав–иены были к нижним чинам и получали оклад урядника второй статьи — семьдесят два рубля в год да по два пуда муки в месяц.

Для врачевания мастеровых и каторжных хватало и ученической эрудиции. Когда же случалось заболеть кому из чиновников, привозили уездного лекаря из ближайшего города Нижнеудинска.

— Чего тебе? — спросил долговязый Зуева, закончив расчет двадцатым ударом.

Зуев пояснил.

— Достань‑ка мне мазь от ожогов, — сказал долговязый своему рыжему товарищу, который все еще не пришел в себя после заключительного, особенно сочного шлепка, и, оборотись к Зуеву, спросил строго: — Где же твой погорелец? Тащи его сюда, да поживее!

— Эка тебя угораздило! — воскликнул долговязый подлекарь, разглядывая обезображенное плечо Ивана, — Во всей аптеке мази пе хватит. А ну шагай в палату!

Палатой служила вторая комната. Там почти вплотную одна к другой стояли шесть узких железных коек. В палате находился только один больной, да и тот, заслыша шаги, проворно укрылся одеялом с головою. Остальные койки были даже не застланы. Только поверх досок брошены набитые соломой тюфяки. От полосатых наволок рябило в глазах.

Подлекарь усадил Ивана на одну из свободных коек.

— Тебя побыстрее лечить или подольше? — спросил долговязый эскулап, густо смазывая ожог.

— Побыстрее, — ответил Иван, сцепив зубы.

— Куда торопишься, чудак человек? — удивился подлекарь. — Поднеси нам с приятелем по штофу и лежи, сколь душа пожелает. Все одно палата пуста.

Иван покачал головой.

— Мне быстро надо.

— Ну, коли так, — с неудовольствием сказал подлекарь, — добывай сиделку, чтобы безотлучно при тебе сидела и компрессы меняла.

— Да помоложе сиделку‑то! — вклинился в разговор рыжий аптекарь, до того молча сидевший на соседней койке.

Иван ничего не ответил.

— Ляжешь сюда, — показал подлекарь, закончив перевязку. — Одеяло и подушку сейчас принесут.

Благодарствуйте! — сказал Иван и, поклонясь подлекарю, боком пошел к двери.

Куда ты? — всполошился долговязый.

— Дома способнее, — сказал Иван и усмехнулся. — Там у меня и сиделка есть.

— Вишь, какой обидчивый! — сказал подлекарь с искренним удивлением. — А серьезный мужик. За все время ни разу не крякнул!

Иван знал, что Настя с утра ушла в лес. Без нее войти в дом было легче. Если чего и страшился Иван — это женских слез. Конечно, слез и у Глафиры хватит. Но Настины слезы больнее.

Иван сам вошел в избу, и потому Глафира скорее удивилась, чем испугалась. И только разглядев перевязанное плечо, встревожилась. А когда Герасим рассказал, что приключилось, Глафира, всплеснув руками, охнула и дала волю слезам.

— Ты уложи его, а причитать потом будешь, — грубовато сказал Герасим.

Глафира торопливо утерлась концами платка и принялась разбирать постель. Вдвоем с Герасимом они разули и раздели Ивана, хоть он и противился этому.

— Не супротивничай! — строго сказал Герасим. — Не береди рапу, скорее заживет. Сам говоришь, время не терпит.

— Пошто завязали‑то? — попрекнула Глафира, когда Ивана уложили в постель. — Мокнуть будет. Дайкось я сама погляжу. С этих коновалов проку!..

Она бережно сняла повязку и, увидев багровый, окаймленный белыми пузырями ожог, снова ударилась в слезы.

— Василия, — попросила Глафира, проплакавшись, — принеси‑ка, кормилец, спирту. Крапивную настойку сготовлю. Первеющее средство, примочки класть на обожженное место.

— Не дело говоришь, Глафира Митревна, — подал голос Иван. — Спиртное положено во внутрь употреблять. В утробу, значит…

— Верно, паря! — с удовольствием сказал Герасим. — Па веселом теле и шкура скорей заживет.

Настя вернулась из лесу поздно вечером. Молча выслушала прерываемый всхлипываниями рассказ Глафиры. Подошла, села у изголовья.

Иван открыл глаза, ласково потрепал ее по плечу.

— На одни муки я тебя удержала, — сказала Настя.

— Только ли на муки! — И он попытался весело подмигнуть ей.

— Было бы уйти сразу, как оздоровел ты, — так же глухо и скорбно говорила Настя. — Все проклятая бабья жадность, как дом свой бросить. Дом, сытую жизнь пожалела, а тебя па муки отдала… Неужто не нашлось бы нам угла на всем белом свете!..

Иван пригнул к себе ее голову, поцеловал грустные глаза.

— Полно тебе казниться, Настенька! Все я да я! А Иван что, чурка с глазами? Мне ведь тоже надоело варначить. Тоже лестно пожить, как люди живут. — Он гладил ее’ крутые плечи и даже щекотнул, чтобы развеселить, отогнать тяжелые мысли. — Ты в толк возьми, кто я теперь?.. Был беглый каторжник — Ванька, родства не помнящий. Ан был да нет! Последняя примета со шкурой сгорела. Полез в печь Ванька, а вылез из печи доменный подмастер Еремей Кузькин!.. Это тебе не фунт изюму!..

— Уедем отсюда, Ваня! — сказала Настя.

Были в ее голосе такая тревога, такая боль, что ухмылка сразу сбежала с лица Ивана.

— Куда? — сказал он мрачно. — Рабочему человеку везде одна сласть… Здесь хоть крыша над головой да кусок хлеба.

— Запорет он тебя! Запорет!

Иван пригнул к себе ее голову. Погладил, как ребенка.

— Везде, Настенька, нашего брата порют. Над каждым кнут висит. Кнут да плеть — самый главный инструмент. Куда ни ткнись, везде есть, кому пороть. На каторге — надзиратель, в заводе — управитель, а в деревне — исправник и становой. Повидал я на каторге людей со всех волостей, со всех концов матушки России… Везде одна корысть рабочему человеку… Здесь еще спокойнее. Здесь от Тирста защиту имею.

Настя вскинула на него глаза с удивлением и испугом.

— Этот зверь защитит! Ему человечья слеза в радость.

— Зверь он, это точно… Стою перед ним, от мяеа моего горелого дым идет, а он уставил гляделку, зубы ощерил. «Не ошибся, — говорит, — левым плечом прислонится» — Как не пришиб, я его на месте!.. Видно, сам бог спас… А все есть и над ним хозяин.