Всю дорогу Настя спешила, словно гнались за ней. И только у самой землянки остановилась.
«Ой, девка, по той ли тропке идешь? — спросила сама себя и сама же ответила. — Некуда больше мне прислониться…»
Дверь в землянку, которую она, уходя, так тщательно заслонила сухим валежником, была открыта.
«Нашли! Схватили! А я, окаянная, два дня не была… На бариновы слова уши развесила!.. Ой, подлая!..»
Ноги враз обессилели, шагу не ступить. И в голове стук, как молотами бьют… Все куда‑то провалилось, ничего нет впереди… одна чернота…
«Господи!.. Аль тебе мало!..»
И в это время из землянки глуховато, с хрипотцой не то песня вполголоса, не то сказ нараспев;
Хотела крикнуть во весь голос… а прошептала чуть слышно:
— Ванюшка!..
Прижала руку к груди. Бьется, только что не выскочит… Постояла, прислушалась… Так это дивно… словно вовсе другой человек… Ни злобы в голосе, ни тягости. Рад человек, что к жизни вернулся…
Не одну сотню раз бывала здесь Настя. Надежно укрывала ее старая землянка и в зимнюю метель, и в летний зной, и в осеннее ненастье. Всегда входила спокойно, как в дом родной…
Сегодня первый раз вошла с душевным смятением…
Иван сидел на чурбаке, вырезал Настиным ножом ложку из куска дерева.
Увидел Настю, обрадовался.
— Вот и кормилица моя! А я уж пригорюнился: завела себе дружка милого, позабыла меня, варнака.
Другой, совсем другой… Обличье то же… и борода, и кудри лохматые кольцами свесились на высокий лоб, и глаза темные, глубоко запавшие… Нет, глаза не те… добрые и веселые… смелые и ласковые.
Настя вспомнила другие, смотревшие на нее с жалкой и жадной собачьей преданностью…
«Господи! Как я могла… руки мне целовал…»
Шагнула к Ивану, обняла его черную лохматую голову, прижала к своей груди.
Сказала с ласковым упреком:
— Напутал ты меня, Ванюша…
Нож и ложка выпали из рук. А руки сами потянулись к ее полным мягким плечам.
Он ли, пригнул, она ли склонилась… и вот уже лицо к лицу… и вся она приникла к нему, трепеща и вздрагивая…
…Иван очнулся первый. Приподнял голову…
Настя лежала, закрыв глаза.
Свет из оконца овальным пятном падал на ее лицо, золотил брови и длинные ресницы.
Иван шевельнулся, и тогда рука ее легла ему на плечо и полураскрытые, чуть припухшие губы прошептали:
— Не уходи!..
«Сиротинка моя… Куда ж я уйду?.. Навек меня повязала… Приголубила, пожалела варнака беглого… А я не пожалел… Где совесть‑то!»
Уронил голову на ее плело, зашептал:
— Ты прости меня, Настенька!
Потрепала по влажным кудрям.
— В чем винишься‑то?
— Не знал я… — не сразу нашел необидное слово, — что первый я у тебя…
Вздрогнула, словно ударил ее. Оттолкнула его голову. Рывком поднялась, села на постели.
— Бессовестный! — и заплакала горько, по–бабьи. — Ты что, думал, я казенная кружка!..
Убил бы себя за свою подлую дурость.
— Не обижайся, Настенька! Наш брат варнак… по себе судит… Отвык я от доброго…
Гладил ее, как девочку, по голове, осторожно грубыми негнущимися пальцами убирал со щеки выбившиеся из косы густые рыжие пряди.
Она, пряча лицо на его груди, дышала тяжело, вздрагивала, глотая слезы…
Настенька, родная… чтобы не плакать тебе больше никогда от меня…
Под чужой ногою сухо хрустнул валежник.
Иван отпустил Настины плечи, нагнулся за ножом, положил на постель у себя за спиной.
Подпоручик, пригибаясь, шагнул через порог и, не решаясь распрямиться, стоял, втянув голову в плечи, заслонив собою дверной проем.
Иван прежде всего разглядел тусклые звездочки на погонах, потянулся рукой к ножу и весь подобрался, словно готовясь к прыжку.
— Алексей Николаич! — вырвалось у Насти.
— Приятная встреча! — с почти истерическим смехом вскричал подпоручик. — Что же не представите мне счастливого соперника моего?
Еще более пригнувшись, он всмотрелся в. бородатое лицо и встретил горящий ненавистью взгляд.
— Эта физиономия мне незнакома, — процедил подпоручик сквозь зубы. — Сдается, приятель, ты не здешних мест жилец. Не пройтись ли нам с тобой к приставу?..
Подпоручик едва не вынес себе смертного приговора. Спасло его лишь то, что Настя была уже на ногах и успела к нему на мгновение раньше.
Сверкнувший в луче света нож не достал подпоручика. Но замах был столь яростен, что Иван смог лишь ослабить удар. Кровь проступила на рукаве светлого Настиного платья.
— Ты что! — крикнул Иван в ярости на себя и на нее.
Он схватил ее за руку, пытаясь отбросить в сторону.
— Ваня! Он мне жизнь спас!
Лицо Ивана скривилось, словно от нестерпимой боли. Он невнятно пробормотал какое‑то проклятие, сильным броском всадил нож в стену.
Подпоручик не сразу пришел в себя. Блеск занесенного над ним ножа ошеломил его, и на какой‑то миг все в душе его окостенело. Он не успел почувствовать ни страха смерти, ни радости избавления…
Только с непостижимой быстротой и как будто не в своем, а в чьем‑то чужом сознании промелькнуло, сменяясь одно другим.
…Искаженное гневом в ужасом лицо Насти, зажатый в руке ее узловатый сук… и капля воды, сверкнувшая на розовом соске…
…Презрительная усмешка па лице Насти, отталкивающей его протянутые к ней руки.
…Зеленый холм на крохотной, стиснутой тайгой полянке и темный, как нора, вход в землянку…
…Прожигающие своей ненавистью глаза на страшном бородатом лице…
Голос Насти, звучавший тревогой и волнением, вывел его из оцепенения.
— Алексей Николаич, не губи ты нас…
Никогда не слышал он такой мольбы в ее голосе.
Что с ней сталось?.. Где ее гордая дерзость?.. «…не губи ты нас…» Нас!.. Не за себя она молит… За этого лохматого бродягу… Вот кто встал между ними!.. И если убрать его с дороги…
Но тут же как будто кто‑то другой возразил с печальной усмешкой:
«Не можешь ты его убрать. Живой или мертвый, на свободе или в кандалах — всегда он будет стоять между вами… Опа не забудет… и не простит…»
— У тебя кровь, — сказал он с тревогой.
И услышал голос прежней Насти.
— Алексей Николаич! Что ты все о шкуре моей печешься. Ты душу мою пожалей!
— Садись, барин. Поговорим, — сказал Иван глухо.
Подпоручик бросил на него настороженный взгляд.
Иван усмехнулся и первый сел на свою колючую постель.
У подпоручика дрогнул желвак на щеке. Резко шагнув вперед, он снял фуражку, повесил ее на ручку торчащего в стене ножа. Сел на чурбак против Ивана и небрежным жестом откинул со лба нависшую па глаза белокурую прядь.
— Поговорим, хоть и не знаю, с кем.
— Иваном меня звать, а отчества мне не положено… Слышь, барин. Ты прости меня. Конечно, замах хуже удара. Да ведь на червя наступи и тот вьется… И еще тебя, барин, христом–богом прошу… Настя, вышла бы ты…
Настя хотела встать, но перехватила встревоженный взгляд подпоручика.
— Говори при мне, Ваня. Чай, пе чужие.
— Оставь ты ее, барин, сделай милость. Тебе побаловаться… а нам жить… Жена она мне…
— Жена! — изумясь, воскликнул подпоручик.
— Говори все, как есть, Ваня… Не венчаная…
— Будешь венчаная, — оборвал Иван. — Поди, есть поп в слободе!
— Что же ты мне сразу не сказала? — в растерянности воскликнул подпоручик.
В широко раскрытых глазах его было такое смятение, что Настя, не выдержав их взгляда, опустила голову.
— Али словами только говорят, Алексей Николаич… Неужто сердце твое ничего тебе не поведало?..