— В России много развелось вольнодумцев, — говорил Кривошеев. — Они-то и смущают народ. Поверьте, господа, если мы не примем решительных мер, потом трудно будет бороться.

— Ох, грехи наши тяжкие, — тихонько прошептал отец Макарий. — Доколе господь терпеть их будет.

— В чем же дело, ротмистр? — бросил через плечо Вихорев. — Боритесь, это ваш прямой долг.

Все сидящие за столом чуть заметно улыбнулись. Жандарм покраснел еще больше и сердито взглянул на есаула.

— Бороться с крамолой должны все, есаул.

Вихорев поднялся. Заложив руки за спину и четко ставя ноги, заходил по пушистому ковру.

— Совершенно верно. Это мы и делаем с божьей помощью. Вспомните недавнюю забастовку рабочих Златогорского военного завода. Неприятно, но пришлось прибегнуть к оружию.

— Скажите точнее — к расстрелу, — едко добавил Кривошеев.

Вихорев наклонил голову:

— Не надо громких слов.

— А какая демонстрация рабочих была недавно в Перми, господа, — заговорил горный инженер Иноземцев. — Колоссальная! На улицы вышли тысячи людей. И знаете, что они кричали? — Иноземцев обвел собравшихся взглядом. — Они кричали: «Долой самодержавие!» Вы только подумайте, господа!

— Ох, грехи наши, — снова пролепетал отец Макарий и перекрестился. Кривошеев крякнул, остальные, нахмурясь, молчали.

— Пермский губернатор, — продолжал Иноземцев, — был вынужден удовлетворить требования демонстрантов и освободил политических арестованных…

— Болван! — сквозь зубы процедил Вихорев, продолжая ходить по ковру, и непонятно было, к кому это относится: к губернатору или рассказчику. Наступило неловкое молчание.

— Господа, — сказал зевая Атясов. — Полагаю, мы все определили. Утро вечера мудренее. А сейчас прошу отужинать.

Утром, когда гости еще почивали, к дому управляющего прибежал Клыков. На десятнике лица не было, дышал он как загнанная лошадь. Привратник не пустил Ивана.

— Спят господа, опосля приходи.

— Какой черт опосля, — десятник плюнул в сердцах. — На прииске народ взбунтовался, а ты — опосля.

Привратник от удивления раскрыл рот. Клыков взбежал по лестнице и потребовал, чтобы о нем немедленно доложили управляющему. Евграф Емельянович вышел, на ходу завязывая пояс шелкового стеганого халата.

— Ну? — он хмуро поглядел на десятника.

— Беда, Евграф Емельяныч. Бунтуют старатели, озверели. Меня убить грозили, еле спасся, а Юзеф Сигизмундович там… не знаю, сладит ли…

Брови управляющего вздрогнули, поползли вверх.

— Этого надо было ждать, — пробормотал он, направляясь в комнату Атясова. — Вот он 1904-й, и у нас началось…

Через полчаса казачий отряд под командой есаула Вихорева скакал к приисковой конторе.

Как вихрь летели казаки на старателей. Не сдержав лошадей перед растерявшимися людьми, врезались в самую гущу. В воздухе замелькали нагайки. Вздыбленные всхрапывающие кони кружили и приплясывали на месте, били по воздуху копытами. Толпа в страхе отпрянула.

— Р-р-разойдись! — зычно кричал Вихорев, размахивая шашкой и плашмя ударяя ею каждого, кто попадался на пути. — Р-разойдись!

Народ побежал от конторы в разные стороны. Одни прихрамывали, другие держались за головы обеими руками, лица у многих были залиты кровью. Несколько человек остались лежать на площади.

— Ироды! Душегубцы проклятые! — неслись крики.

— За что людей бьете, казара окаянная! — крикнул молодой парень в разодранной от ворота до подола рубахе. На лице у него вздулся багровый рубец. Это был тот самый парень, что не захотел слушать оратора. Парень схватил булыжник, ловко метнул в голову конника. Казак выронил нагайку, покачнулся в седле и свалился на землю. Другой казак, повернув свою лошадь, сшиб парня. Над площадью пронесся страшный крик. Увидев это, старатели остановились. Подбирали камни, из плетней выдергивали колья, а кому под руку и железная полоска подвернулась.

— Бей казару проклятую!

На конников посыпался град камней. Протяжно ржали испуганные лошади, кричали всадники, размахивая нагайками. В воздухе повисла крепкая ругань. Старатели напирали. Те, что убежали, вернулись выручать товарищей.

— Р-разойдись! — кричал взбешенный есаул, быстро вращая над головой сверкающий клинок. Вихорев хищно оскалился, ноздри его раздувались, он сыпал удары направо и налево. Метко брошенный булыжник угодил ему в руку. Есаул выронил саблю, взвыл от боли. Бросив поводья на шею лошади, левой рукой он выхватил револьвер.

— Слушай команду! — закричал Вихорев. — За мно-о-ой!

И стреляя на скаку, помчался на старателей. За ним устремился хорунжий Рубцов и казаки. Часто-часто затрещали выстрелы. Люди падали, обливаясь кровью, поднимались и бежали кто куда. Перепуганные ребятишки ревели и прятались по домам. Хлопали калитки, лаяли ошалелые собаки. Крики, стрельба, гиканье — все смешалось. К площади пробежал Оскар Миллер. Лекарь был без шляпы, седые волосы трепал ветер. Он размахивал руками, кричал:

— Почему убивайт? Тикари! Скифы! О, майн гот!

Анюта, наскоро повязавшись платком, выбежала за ворота. От кого бежит народ, кто стреляет — понять не может. Из-за соседнего дома показался Яков Гущин. Лицо измазано кровью, один глаз вытек.

— Яша, что с тобой?

— Казаки… там… — прохрипел Гущин и упал. Анюта бросилась к нему. Близко зацокали копыта. Молодая женщина оглянулась: на гнедой лошади офицер. Замахнулся нагайкой и… опустил руку, осадил скакуна, туго натянув поводья.

— О! — сказал удивленный Рубцов. — Какая красавица!

Анюта зло взглянула на хорунжего и опять наклонилась к Якову. А тот уже слова не в силах вымолвить, хватается руками за грудь, хрипит, на губах кровавая пена.

— Яша, кто тебя так?

Сильные руки схватили молодую женщину, легко подняли. Не успела опомниться, как оказалась на офицерской лошади. Закричала, но никто не услышал. Хорунжий вонзил шпоры в крутые бока гнедого, конь взвился на дыбы, едва не сбросив седоков, и поскакал, гулко стуча копытами.

Два дня хозяйничали каратели в Зареченске. Есаул Вихорев усмирял бунтовщиков и наводил порядок. Казаки врывались в дома, били нагайками всех, кто попадался под руку, глумились над бабами и девушками. Жандармский ротмистр Кривошеев выпытывал у старателей, кто их подбивал на бунт, но арестованные молчали.

…Через неделю после казачьей расправы из тайги приехал за харчами Никита. Первым делом наведался домой. Взбежал на крыльцо, распахнул дверь и едва не налетел на тетку. Глаша горестно посмотрела на племянника и молча показала рукой в дальнюю комнату. Плетнев бросился туда. На широкой кровати лежала Анюта. По белой, обшитой кружевами подушке, змеилась коса; лицо — как восковое, нос заострился, глаза закрыты. Чуть вздрагивали длинные ресницы. Глаша тронула Никиту за плечо.

— Спит она. В первый раз уснула.

— Да что с ней? Говорите же.

— Казаки… замучили. Били и глумились, окаянные.

Женщина рассказала, как измученную Анюту привезли на второй день после расправы и бросили у ворот. Плетнев слушал тетку не перебивая. Потом вернулся к жене, сел у изголовья. Глаша зажгла свечу, собрала ужин. Племянник от еды отказался. Около полуночи Анюта проснулась. Глубоко вздохнула и медленно открыла глаза. Увидела Никиту, узнала, зашевелила сухими губами. Плетнев нагнулся. Жена обняла его голову, легонько прижала к груди.

— Прости, Никитушка, не виновата я. Повидались, слава богу… А он бьется… Слышишь, бье…

Пальцы Анюты разжались.

…Схоронив жену, Плетнев в тот же день ушел из Зареченска.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

От Зареченска до Златогорска считалось около ста верст. Златогорск стоял в глухой местности, среди лесистых гор. Разбросанный по склонам Златогорск казался довольно большим, хотя на самом деле был невелик. Издалека виднелись пять церквей, возвышавшихся в разных концах города. Возле казенного военного завода плескал волной громадный пруд. В тихие летние дни в пруду отражались прибрежные леса, заводские корпуса с дымящими трубами и домишки, прилепившиеся к склонам гор. Самые красивые дома стояли на так называемой Стрелке. Стрелка, спускаясь с горы, вклинивалась в главную улицу, рассекая ее на Большую и Малую Нагорную. Здесь жили чиновники, заводское и горное начальство, богатые купцы.