— Революция, бают, в Питере-то исделалась.

— Да ну?! Это какая же?

— Обыкновенная. Царя, значит, скинули.

— Брось брехать-то, бога побойся.

— Собаки брешут. Вот те крест святой.

— Ой-ё! Как же мы теперича? Без царя-батюшки?..

— Сам он отреченье от престола подписал.

— Это все немца-супостата проделки.

— Кой ляд, немца. Бога забыли, вот он и наказует. В церковь не ходим, за стол садимся лба не перекрестим, в постные дни скоромное лопаем. Вот они, грехи-то наши.

— И не в немце дело, и бог тут ни при чем. Сказывают, большевики царя прихлопнули. Туда ему и дорога.

— Замолчи, антихрист! Статочное ли дело государству без царя! Кто же править будет? Пропадет Расея.

— Найдутся умные люди. Народ, слышь-ко, власть берет.

Из улицы в улицу плывет стоустая молва, будоража умы старателей. У приисковой конторы собрались рабочие, штейгеры, десятники. Ждали управляющего, ждали, сами не зная чего, смутно на что-то надеясь.

— Таперича, значит, все равны, — объяснял молодой парень в синей косоворотке. Нагольный полушубок на парне распахнут — ему жарко, картуз сдвинут на левое ухо. Старатели смотрят парню в рот, откуда вылетают непривычные слова. Молодой оратор польщен вниманием и продолжает с жаром говорить.

— Сынок, дозволь спросить, — перебивает его маленький старичонка, протискиваясь вперед и хитро поблескивая бойкими глазками: — Как это понимать — все равны? Ежели, скажем, Игнат Прокофьич Парамонов богатство имеет, так ему и почет, а у меня или вот у Сеньки Сморчка ни хрена за душой, так мы разве ровня? Ась? — И старик подмигнул слушателям: сейчас, дескать, я его, краснобая, срежу. Подставив к уху согнутую ладонь, он ждал ответа. Оратор с сожалением посмотрел на деда.

— Темен ты, дедушка, оттого и понять не можешь.

— Уж это что, правда твоя: в лесу родился — пню молился, в левом ухе правой пяткой ковыряю. А ты, все ж, ответь.

— Почему Парамонову почет? — немного растерявшись, заговорил парень. — Не было никакого почета. Боялись его: богатый, что хотел, то и делал, вот и весь почет. Ты самое главное уразумей: править не богатые будут, а как раз наоборот. А богатство на всех поделят.

— Вот уж это, сынок, ты совсем не туда загнул, — насмешливо проговорил старик. — Да нешто Парамонов или Красильников своими денежками поделятся?

— Сами-то, знамо дело, не поделятся, заставят.

— Уж не ты ли, милок, заставишь?

— Не я один, понятно, а всем миром.

Вокруг смеялись, иные скребли в затылках.

— Мозги у него набекрень, вот и несет околесицу.

— Сам ты набекрень, — рассердился оратор. — Так большевики говорят, и в листовках пишут, а им верить можно — люди правильные. Революцию-то они сделали.

— А ты их видел?

— И видел, и слышал.

— Чудно как-то. Вот большевики объявились. Это которые?

— Которых больше. Понятно? Они за народ, за бедных людей, за рабочих и крестьян.

— И средь крестьян мироеды-то есть почище наших.

— Так опять же за бедных. Соображай, голова два уха.

Ораторов много, говорят они охотно, но особенно распускать языки побаиваются. Урядник Чернышев здесь, хорунжий Тавровский — тоже. Самая большая толпа у конторского крыльца. Там, захлебываясь словами, упиваясь собственным красноречием, ораторствует горный инженер Иноземцев. Обычно желтое лицо его слегка порозовело, он размахивает руками, словно собирается взлететь, то и дело достает носовой платок и, не использовав его, снова прячет в задний карман брюк.

— Россия проснулась, — срывающимся голосом выкрикивает Иннокентий Дмитриевич. — Мы на пороге новой эры…

— На каком пороге? — перебивает кто-то.

— При чем тут порог? — недоумевает инженер. — Ах, да! Как бы вам объяснить…

— Проще, мон шер, проще, — советует красивый хорунжий Тавровский, играя стеком. — Вашей эры мужичью не понять.

— Да, да, — соглашается Иноземцев. — Так вот, эра, это… это… Новое время, новый период…

— Мудрено больно.

— Свершилась удивительная и поистине великая вещь — бескровная революция. Это надо приветствовать…

— Ничего удивительного, — громко перебивает Алексей Каргаполов. — Революцию готовили большевики, а кадеты, эсеры да меньшевики примазались к ней. Все еще впереди.

— Я прошу не перебивать, — Иноземцев нахмурился. — Повторяю: революция открывает широкую дорогу прогрессу.

— То порог, то дорога.

— Скажите лучше, какая теперь власть будет.

— Я только что из Златогорска. Там создан комитет общественной безопасности. В него вошли представители всех наших партий, а также военно-промышленного комитета, городского и земского самоуправлений.

— Богатеи там засели. Гнать их в шею.

— О Советах скажи, а не морочь людей учеными словами.

— Когда с немцем замиряться будем?

Инженер выронил платок, но не заметил этого, и поправив пенсне, вглядывался в лица старателей.

— Кто сейчас говорил?

Молчание. Чернышев и Тавровский цепкими взглядами тоже ощупывали лица рабочих. Из-за угла вылетела новая щегольская кошевка управляющего, запряженная серым в яблоках жеребцом.

— Евграф Емельяныч едет, — обрадовался штейгер Дворников.

Но в кошевке сидел не Сартаков, а посланный им личный секретарь Михайло Вешкин. Осадив горячую лошадь у самой коновязи, он ступил одной ногой на мокрый, в пятнах конского навоза снег, и лениво поглядев на толпившихся у крыльца людей, произнес, растягивая слова:

— Евграф Емельяныч прислали сказать: они в конторе нынче не будут. Больные-с.

— Струсил старик, — презрительно бросил Тавровский и громко щелкнул стеком по сапогу.

— А вам, Варфоломей Денисыч наказывали, — тянул секретарь, обращаясь к Дворникову, — вечером у них побывать-с. И вас просили, Иннокентий Дмитрич…

Михайло вразвалку подошел к лошади, всхрапывающей, зло прижавшей маленькие уши, оправил сбрую и сел в кошевку. Жеребец рванул с места, защелкал подковами, выбрасывая комки липкого снега.

Управляющий прииском с утра заперся в кабинете и никого не хотел видеть. Слуга, постучавший доложить, что завтрак подан, в ответ услышал сердитую брань. В полдень Варвара Сергеевна попробовала проникнуть в кабинет мужа, но дверь оказалась запертой. На ее просьбы отпереть, Сартаков ответил отказом. Хмурый, желтый, в длинном халате, заложив руки за спину, управляющий уже несколько часов ходил из угла в угол по кабинету. Что сейчас делается там, в Питере? А в Златогорске? Весть о февральской революции, о свержении императора Николая Второго застала Евграфа Емельяновича врасплох. Он сочувствовал меньшевикам, питал симпатии к кадетам, но не успел еще примкнуть ни к той, ни к другой партии. Большевиков ненавидел со всей яростью, на какую был способен, боялся народа: помнил старательский бунт, не забыл и встречу с вознесенскими хищниками. Как вести себя в новой обстановке? Проклятая революция спутала все планы. Попробуй, угадай, как разыграются события завтра. В Зареченске тоже неспокойно, и хотя Тавровский с казаками наготове, это еще не все. Мягкий ковер заглушает шаркающие старческие шаги. В стеклах книжных шкафов и в небольшом зеркале на стене отражается сгорбленная фигура. Евграф Емельянович усмехнулся, мельком взглянув на свое отражение, и погрозил кулаком: эх, ты! Испугался, гроза старателей, управляющий «Компании»! С тобой за честь считают знакомство первые фамилии Златогорска, знают тебя в Перми и Екатеринбурге, сам губернатор благоволит к тебе, считается начальник горного округа… Дернул шелковую кисть звонка. Слуга, молчаливый, вышколенный, застыл на пороге, не мигая глядел в лицо хозяину.

— Михайлу позови.

Личный секретарь явился тотчас, будто ждал за дверью. Сартаков сел за письменный стол, мрачно посмотрел на сытое румяное лицо Михайлы.

— Как там, в конторе?

— Народу уйма, однако, спокойно-с. Все речи разговаривают.

— О чем говорят-то? Кто?

— Вздорные речи. Между прочим, и господин Иноземцев.

— Ему бы проповедником быть.