— Видите что-нибудь? — осведомился голос из-за стены.

— Ничего, — ответила одна из торчащих голов. — Тут все кустами заросло. Придется через них продираться.

Подтянувшись на руках, солдат перебросил ногу через стену. За ним последовал второй. И вот они уже оба — верхом на стене, лицом друг к другу.

Наступил решающий момент. Солдаты помешкали, оглядывая сад, куда они собирались спрыгнуть.

Гинек чувствовал, что сердце у него сейчас выскочит из груди. Зачем он остался, зачем поверил Виту и не убежал? Он с тревогой смотрел на своего друга. Гинеку казалось, что и Вит чувствует себя точно таким же беспомощным, как и он сам. Свободной рукой Вит потирал себе висок, где ощущал странное давление, как будто шапочка вдруг стала ему мала; да, это она давила ему на виски, словно кольцом больших сильных рук сжимая голову.

— Что же будет, Вит? — прошептал перепуганный Гинек.

— Они свалятся, — ответил Вит тоже шепотом, но с уверенностью в голосе.

Первый из рейтаров, который как раз в эту минуту перекидывал через стену вторую ногу, зашатался, словно по приказу, да так странно, будто его толкнули в грудь. Не удержав равновесия, он свалился обратно на улицу. Падая, рейтар попытался за что-нибудь ухватиться и ухватил своего напарника рукой за подбородок. Оба исчезли почти одновременно.

И тут же послышался дикий топот испуганных лошадей, треск доспехов, крики и проклятия.

— Растяпа, как это тебя угораздило? — послышался сердитый голос начальника караула. — Теперь пойдете вы двое. (Мальчики услышали, как он назвал новых помощников.) Я сам пойду с вами.

Гинек дрожал в своем укрытии за грушевым стволом. Получилось так, как предсказывал Вит. Он видел это собственными глазами. Ничего сверхъестественного тут не было. Те двое просто-напросто свалились. Но почему случилось именно так, как говорил Вит?

Однако высказать вслух свое удивление Гинек не успел. Над оградой появилась еще одна голова в шлеме, куда страшнее, свирепее и косматее прежних. Следом за ней показались еще две.

— Надо бежать, — дрожа от страха, зашептал Гинек. — Если нас поймают, обоим несдобровать.

Вит стоял как вкопанный, не спуская глаз с рейтаров. Шапочка все сильнее сжимала его голову, но теперь он не снял бы ее ни за что на свете. Вит забыл даже о Лохмуше, но тот лежал на земле не шевелясь, только время от времени нервно подергивал хвостом.

Начальник караула был уверен, что он в два счета заберется на стену и подаст своим людям пример смелости и ловкости. Подтянувшись на руках, он вскочил на стену верхом. Верзила верзилой, а, гляди, какой проворный. Вот он стоит на стене, широко расставив ноги, — воплощение воинственности и волчьей жестокости, и уже готов спрыгнуть в сад. Но что это он вдруг испуганно вскрикнул, отчего замахал руками, как ветряная мельница крыльями? Может, из-под ног у него выскользнул кирпич? И вот, пошатнувшись, цепляясь руками за воздух, как и его предшественники, начальник караула исчезает за стеной, увлекая за собой обоих спутников.

По ту сторону стены будто земля разверзлась. Мы затыкаем уши — кому охота слушать брань наемников-грубиянов? Нас интересует одно: отважатся ли они снова штурмовать стену, которая уже дважды сбросила их? Шум стихает, солдаты снова подчинились голосу своего начальника. Забряцали доспехи, заржали кони — кавалькада, оставив двух стражей, удалялась.

— Пойдем, — умолял Вита Гинек, — давай я спрячу тебя в доме на чердаке.

Вит, казалось, просыпался после глубокого сна, полного тревожных сновидений. Шапочка больше не сжимала голову, но из-под нее струйками стекал пот. Сняв ее, Вит отер лоб рукавом. Его охватила слабость, мальчик неожиданно почувствовал, как много опасностей уже перенес он на своем веку. Словно подкошенный упал он на кучу листьев и зарыдал:

— Гинек, Гинек, мне страшно. Что будет со мной, что станется с папенькой?

Гинек поначалу испугался, но быстро собрал все свое мужество, как и подобает мальчику, из которого должен вырасти настоящий мужчина, — мужество, которое мы ощущаем в себе, внезапно обнаружив, что на наши, пусть еще слабые, плечи легла ответственность за другого.

Гинек присел на корточки и, обняв товарища за плечи, сказал ему:

— Чего тебе бояться, если тебе удалось сбросить их со стены? Не знаю, как ты это устроил, но я своими глазами видел, что они попадали со стены, как ты и хотел. Ничего не бойся. Сейчас я тебя спрячу так, что никто не найдет, а потом мы выручим и твоего отца. Еще не знаю каким образом, но обязательно выручим. Мой отец и сам вчера завел разговор о том, что уже время опомниться, свергнуть гнет герцога и восстановить право и порядок.

Вита привели в чувство и вернули ему мужество не столько слова, сколько голос друга. Он размазывал по лицу грязь, вытерев слезы руками, не отличавшимися чистотой.

— Идем быстрей, — торопил Вита Гинек. — Если они войдут в дом, будет поздно.

Вит нахлобучил шапочку, и к нему вернулась его решимость.

— Да, пойдем, надо торопиться, — сказал он. — Дело не во мне, а в отце. Я должен его спасти, даже если мне придется перевернуть весь город.

И мальчики побежали к дому галантерейщика Прубы; за ними, махая хвостом, будто в предвкушении новой игры, бежал Лохмуш.

Глава VI

Вит лежал на мощной поперечной балке, подпиравшей стропила дома мастера Прубы. Брус был такой широкий, что рядом с Витом на нем мог уместиться еще один мальчик. Лохмуш, само послушание, растянулся у ног хозяина, положив морду на передние лапы.

Пахло пылью, хотелось кашлять и чихать, но к этому времени Вит и Лохмуш свое уже отчихали и теперь сидели тихо.

Это был самый темный угол на всем и без того темном чердаке, где Гинек спрятал своего приятеля. Слуховые окна были далеко, но даже тот тусклый свет, который сквозь них проникал, этого угла не достигал. Кроме того, тут было понавешано много всякого тряпья и барахла — Вит не смог рассмотреть, чего именно, — отчего это место казалось еще более мрачным и зловещим.

Вит прислушивался к свисту ветра в кровле, к стуку своего сердца и частому дыханию собаки. Нигде никакого движения, только из глубины дома доносились раздраженные голоса ссорящихся.

— Плохи наши дела, Лохмуш, — обратился к собаке Вит. — Травят нас, как диких зверей. А в чем же, собственно, наша вина? Прав крестный Матей. Всякая несправедливость оттого, что люди лишены свободы. Сначала ограбили и посадили в тюрьму отца; теперь гоняются за мной, а я ведь только хотел узнать о его судьбе. Да сейчас и всех жителей города трясут, разыскивая нас, злобные наемники герцога.

В этом Вит был прав. Герцог бушевал, и рейтары, подстегнутые его бешенством и распаленные утренней потасовкой, обшаривали в поисках Вита город, как стая голодных волков. Те же из горожан, которые отказывались пускать их в дом, были арестованы, как накануне отец Вита, шапочник Войтех. Вот и пан Гинек Пруба, отец Витова приятеля, боролся с искушением сбить с герцога спесь и не впустить его наемников в дом. Он чувствовал себя вдвойне правым, ведь Гинек отвел Вита на чердак незаметно, не обмолвившись отцу ни словом. Мастер Пруба и понятия не имел, что беглец скрывается у него, когда давал клятву, что в доме никого нет, кроме его семьи, подмастерьев, учеников и прислуги. Но начальник караула плевать хотел на клятву бывшего консула, хотя его слово стоило больше, чем кое-чьи подписи, и в честности его никто не сомневался.

Пан Пруба был оскорблен. В нем закипала ярость. Стоило ему свистнуть своим подмастерьям и ученикам, и рейтарам пришлось бы худо — ведь их-то едва ли шестеро, а помощников у мастера больше двадцати. Ребята мускулистые, здоровые, пышущие силой и энергией, лихие и бесстрашные молодцы, герои всех праздничных потасовок. Орудия труда, которыми они владели, как скрипач смычком, послужили бы оружием, против которого рейтарам со своими саблями не устоять. Честное слово, не было в городе людей более старательных и в то же время более дерзких. Победа, несомненно, досталась бы мастеру Прубе и его помощникам. Но тогда герцог обрушил бы на него все свое войско, и ему пришлось бы превратить дом в крепость и выдержать долгую осаду, конец которой мог обернуться гибелью его семьи и всех, кто зависит от его рассудительности и заботы. Такое было вполне возможно. Правда, могло случиться и так, что город очнулся бы наконец и поспешил на помощь своему оказавшемуся в беде соотечественнику, притом самому справедливому из избиравшихся в городе консулов.