— Утро скоро, — сказал Коля. — Вон, развидняется уже… И чего это вы такое сказали? — с любопытством закончил он.

— Убери руки, ничего не получишь, — перевел Арсений. — Это на уркаганском языке, есть, понимаешь, такая страна — уркагания и живут в ней урки, я тебе говорил.

— А где она? — спросил Коля. — Интересно бы поглядеть?

— Придет время — побываешь, — пообещал Арсений. — Есть хочешь?

— Как из ружья! — признался Коля.

Арсений открыл чемодан, заглянул в него, потом перевел взгляд на Колю. — Ладно… Поскольку вокруг интим и мы с тобой тет-а-тет, — позволим себе.

Коля хотел было спросить, что означают эти мудреные слова, но промолчал, увидев, как Арсений выложил на крышку чемодана красную рыбу в промасленной бумаге, копченую колбасу и белый хлеб. Напоследок появилась аккуратная баночка с маслом.

Коля ничего не стал спрашивать и только смотрел во все глаза. Арсений смачно откусил от рыбьей тушки, запил из фляги и жестом пригласил Колю начинать. Коля с хрустом впился зубами в колбасу, натолкал полный рот хлеба и, выпучив глаза, начал жевать.

— Телок ты, — с сочувствием сказал Арсений. — Жизни не знаешь и не понимаешь. Вот был царь. И все было хорошо. Потом появились большевики — слово иностранное, означает — луженое горло. Царя они скинули и объявили: кто, значит, был ничем — тот станет всем. Ладно. Но вот, странное дело. Как эти вот, — он посмотрел на спящих — были дерьмом, так и остались. А мы с тобой балычок употребляем. А почему? Да потому, что большевики замахнулись на вечное, неизменное, неделимое: на душу человеческую. Ихний Маркс — есть у них такой нерусский умник — написал в своих сочинениях, что все, мол, надо до основания разрыть. И они, дурачки, разрыли… А толку? Душу-то человеческую они не переделали? — Арсений даже рассмеялся. — И не переделают, верь мне! Потому что человек — жлоб и останется таковым до второго пришествия! Вывод: всегда будут одни осетринку кушать, другие — селедку жрать… А ты чего желаешь?

— Это… вкуснее, — с трудом проговорил Коля, ткнув пальцем в колбасу.

— А вкуснее, так пойдем в тамбур, поговорим по душам! — обрадовался Арсений. — Я, видишь ли, не могу большие мысли шепотом излагать. Вали за мной!

…В тамбуре грохотало, но Арсений решил, что безопаснее вести разговор именно здесь. Он поднял барашковый воротник, нахлобучил «пирожок» на самые брови, спросил:

— Кто я, по-твоему?

— Чиновник вы, — почтительно сказал Коля. — И мой благодетель, — подумав, добавил он.

— Допустим, — кивнул Арсений. — Но ты прав только наполовину. Я был чиновником. Я был нищим. Я был ничем. Но встретил я однажды иностранца… Из уркагании. И он объяснил мне, что жить можно иначе. С тех пор я бросил службу, эта одежда только для виду, и, поверь мне, я преобразился. Раньше я ел черный хлеб, теперь — белый. Раньше мною помыкали, теперь меня боятся.

— А что надо, чтобы… как вы? — спросил Коля.

Арсений пристально посмотрел на Колю:

— Не перебивай! Слова отца Серафима помнишь? Будешь слушаться меня — будешь богаче самого царя! У людишек барахла много. Колечки, сережки, золотишко, камушки. Дал раза прохожему, а что в его карманах — в свой положил. Только не зевай…

Арсений разгорячился. Маленькие, глубоко посаженные глазки его, словно два буравчика, сверлили Колю.

— Это… это — разбойничать? — удивился Коля.

Он даже не возмутился. С молоком матери всосал он простую истину: чужое не тронь. Вор вне людского закона. Вора надо убить. Так было. И так будет.

— Не понял, — холодно сказал Арсений. — Ты же людям юшку пускал ни за понюх табаку!

— Так то — в честной стенке! — парировал Коля. — А вы… Отец Серафим как говорил? «Не укради!» — Коля поднял палец вверх.

Арсений зло прищурился:

— Знал я, что ты бадья с рассолом, но что рассол прокис… Извини, брат, ошибся я. Считай — пошутил, хотел проверить — честный ты или как. У меня в квартире — ценности, вдруг украдешь?

— Ни в жизнь! — крикнул Коля. — А вы… правда… пошутили? Не обманываете?

Арсений улыбался и думал, что поторопился с разговором. А теперь выход один. Через дна часа, в Петербурге, выйдут они на привокзальную площадь, и нырнет он, Арсений, в толпу, издали сделает Коле ручкой, мысленно произнесет «оревуар», и вся недолга. Вот так, недоносок паршивый, тля, псякость и все такое прочее. Н-да, подсуропил проклятый поп помощничка. Зря только плату содрал и какую! Ошибка вышла, ошибка.

А Коля пробирался вслед за Арсением в вагон и, переступая через чьи-то ноги и тела, смотрел в спину благодетеля и думал, что благодетель человек чрезмерно для него, Коли, сложный, возвышенный, поумнее и похитрее самого батюшки, отца Серафима, и надо держать с ним ухо востро.

Но о том, что судьба его уже решена, Коля, конечно же, не догадывался.

Поезд пришел на Варшавский вокзал, как и полагалось, утром, но не потому, что точно соблюдал расписание, а потому, что ровно на сутки опоздал.

Утро выдалось пасмурное. Над стеклянной крышей дебаркадера висело низкое, слякотное небо, обычное небо осеннего Петербурга.

Давя друг друга, хлынули пассажиры, полетели через головы чемоданы, баулы, корзины, мешки.

— Держись за меня, — приказал Арсений и осклабился. — Я тебя на площадь выведу. А там — плыви, отрок, в море житейское, как и заповедал тебе отец Серафим.

Коля ухватил Арсения за рукав, и они двинулись. Вокруг ругались, толкались, кто-то кричал диким голосом: «Ой, порезали!», кто-то вторил: «Ой, ограбили!» Коля только успевал головой вертеть — все хотелось услышать, увидеть, рассмотреть: и крышу дебаркадера, набранную из мелких стекол, и невиданное здание вокзала, и странно одетых баб — в пушистых меховых воротниках, с черными, глубокими глазницами и длинными волосами, на которых колыхались огромные шляпы.

На перроне митинговали. Интеллигент в мятой шляпе, ежесекундно поправляя развевающийся шарф, бросал в толпу злые слова о спекулянтах, которые вывозят хлеб из России, обрекают народ на голод. Какой-то солдат заорал: «Даешь!», все подхватили и начали размахивать руками и кричать, и Коля понял, что толпа выражает оратору свое полное сочувствие. Под восторженные вопли интеллигент слез с ящика из-под монпасье и уступил место строгому человеку в кожаной куртке.