— Меня не опознают? — на всякий случай спросил Генка.
— Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, — сказал начальник. — А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?
— Что мне делать потом?
— Потом, — начальник почесал в затылке. — Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать — запомни вот это.
Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.
— Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив — приходи.
Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил: — Приходи.
«Останешься жив — приходи, — повторял про себя Генка. — Останешься жив — приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».
Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, — подумал Генка и тут же вспомнил: — Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».
Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, — подумал он. — Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…
Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.
«А ведь там уже немцы, — подумал Генка. — Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие — еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»
…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню — писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.
— Тебя никто здесь не знает, — сказал Генка. — В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. — Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: — Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.
— Понимаю. — Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: — Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.
— Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, — вздохнул Генка. — Поверь: самая лучшая помощь — при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.
— А может быть, все будет не так уж и страшно? — вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.
Он покачал головой:
— Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно — готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.
Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.
— Здравствуйте, — всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. — Мне Бойко нужен!
Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот — на кого?
— А их три души… — Она насмешливо прищурилась. — Которую вам?
— Вы-то кто будете? — Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.
— Я-то? — переспросила она. — Шура я. Сестра Семена. А вы кто?
— Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.
— Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? — Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.
— А тот случай, — сказал он резко, — что сами вы должны все видеть и понимать.
— Ага, — сказала она неопределенно. — Ну тогда входите. На пороге какой разговор.
В комнате — просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать — молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.
— Или похожа на кого? — догадалась Шура.
— Нет, — замялся Генка. — Так…
— А ты похож, — сказала она задумчиво.
— На кого? — глухо спросил Генка.
— Чего это у тебя голос сразу сел? — улыбнулась она. — Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого — скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.
— Ладно, — он попытался все обратить в шутку. — Вот читай. — Он положил на стол письмо «от Бородулина» — то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.
Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.
— Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?
— У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, — объяснил Генка.
— А-а, — протянула она. — А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… — Она подмигнула Генке: — Поняли?