Выстрелы с холма, где находился Колодяжный, отрезвили Виталия.

Он бросился туда, чтобы помочь старику, но сообразил, что Колодяжный, задержав наступающих с южной стороны села и заставив их рассеяться, может выйти прямо к броду, через лесок. Однако, белые могли обойти его с восточной стороны, где доступ был удобнее, будучи скрыт мелколесьем. Надо было шугануть их хорошенько тут! Если они залягут, можно будет задержать их минут на сорок. За это время подводы уйдут далеко, не говоря уже о том, что делегаты смогут достигнуть соседних сел…

— А ну, Тебеньков! Давай со мной! — крикнул он партизану, который, вогнав патрон в патронник и поставив винтовку на боевой взвод, следил за Виталием — что прикажет? — и прислушивался к выстрелам, раздувая ноздри и сжав зубы.

Схватив ручной пулемёт «шош», Виталий кинулся к восточной окраине, перемахнул через плетень двора Басаргина. Тебеньков за ним. Пробежали через огород, выскочили на зады усадьбы Чувалкова и огляделись. Белые потихоньку, переползая по одному, по два, скапливались в кустарнике на косогоре. Спрятавшись за угол крытого чувалковского двора, Виталий полоснул по притаившимся казакам, не ожидавшим удара отсюда, короткой очередью из пулемёта. Казаки бросились врассыпную. Вторая очередь уложила их носом вниз в тёплую землю.

— Машинально! — сказал Тебеньков, вкладывая в это слово восхищение своё точностью прицела и правильностью расчёта Виталия.

Он приложился, нажал спуск и послал пулю в казака, который поднял голову. Казак ткнулся в землю.

— Ага, понюхай, чем пахнет! — сказал Тебеньков.

Казаки ползком, прячась за всеми укрытиями, стали откатываться с косогора вниз, к овражку.

— Дело! — сказал Виталий.

Так пролежали Виталий с Тебеньковым минут десять. Казаки стали отвечать на выстрелы Виталия. Пули посвистывали где-то в проулке или с сочным чмоканьем впивались в бревна отсыревшего угла. Одна прошила фуражку Тебенькова, чуть приподняв её. Парень судорожно схватился за козырёк, сорвал фуражку, посмотрел на свежую круглую дырочку.

— Ничего даёт! — сказал он одобрительно. — Малость бы пониже — и в самый раз!

Виталий встряхнул волосами, закрывавшими ему глаза, и только сейчас сообразил, что на нем нет фуражки. Он оставил её в штабе, на окне, возле которого сидел, выглядывая и ожидая новостей.

Пора было отходить.

От огорода к огороду перебегали они, на каждом рубеже задерживая белых. В отдалении справа в проулке завиднелась школа. Ещё две перебежки, а там лесок, за ним переправа. Виталий передал Тебенькову «шош»:

— На-ка, перебегай дальше! Я сейчас.

— Куда ты? — недоуменно спросил парень. — Я с тобой!

— Сейчас! — ответил Виталий и кинулся по проулку к школе. — А ты давай к броду — и на тот берег! Я выйду ниже.

Схватить фуражку с подоконника штаба и потом обратно — на это нужно было три-четыре минуты. Виталий подбежал к штабу. Но возле крыльца уже стояли чужие кони.

— А, черт! — сквозь зубы сказал Виталий, но не остановился.

Окно было открыто. Фуражка лежала на старом месте. Виталий протянул за ней руку. Из окна выглянул бородатый казак. Он посмотрел на Виталия, пошевелил губами. Но, прежде чем он успел издать хоть один звук, Виталий разрядил свой наган прямо в лицо бородатого, обогнул штаб и, прячась за избами, побежал к выгону.

Отовсюду слышались выстрелы. Они слышались даже со стороны реки. Если выйти туда, как раз угодишь на преследователей! Видимо, белые обложили село…

Бонивур достиг поля, заросшего полынью, и лёг. Надо было обдумать своё положение. Оно было не из завидных.

Двое конных показались невдалеке. Ускользнуть от них было невозможно. Они заметили Виталия. Бонивур присел в полынь, торопливо зарыл наган, вынул из гимнастёрки документы — комсомольский билет и мандат делегата Третьего съезда комсомола, закидал травой. Разодрал подкладку фуражки. Вынул листок папиросной бумаги — это были владивостокские явки, которые Виталий не успел заучить. Первым движением его было положить бумагу в комсомольский билет, но он остановился: слишком многими жизнями рисковал Виталий, оставляя здесь явки. Он бросил взгляд поверх полыни. Конные повернули к нему. Тогда Виталий принялся жевать бумагу. Она набухла и стала жёсткой. Кое-как разжевав, он проглотил бесформенные комки, в которые превратилась бумага, и, сплюнув горькую слюну, поднялся. Демонстративно застёгивая ремень, пошёл прямо по дороге, не скрываясь. Конные догнали его. Посмотрев на их смуглые скуластые лица и жёлтые лампасы, Виталий подумал: «Гураны, забайкальские! Народ хитрый… Этих не проведёшь!» — И, опережая вопросы, спросил, протягивая ладонь:

— Махорочки не дадите, господа казаки? Курить страсть хочется.

— Кто таков? — придержал коня старший казак.

— Соседский, — отвечал Бонивур, глядя на него.

— Чего тут шалаешься?

— Да вару призанять хотел. Сапожник я… Так что, не дадите махорочки?

— Нашёл время за варом ходить! — сказал второй, разглядывая Виталия.

Бонивур усмехнулся:

— Откуль же мне знать, что тут пальба подымется? Кабы вы упреждали, что, мол, тогда-то будем палить, так я бы и не пошёл… А погода с утра была добрая.

— Больно ты разговорчивый, — сказал второй.

Виталий понял, что чуть не переборщил. Все внутри у него клокотало от волнения. Нетрудно проявить доблесть и выдержку в бою, где справа и слева товарищи, думающие то же, что и ты. Но когда ты один и безоружен; когда на выручку тебе не придут ни сила, ни оружие, нужно ещё что-то, кроме храбрости. Тут нужно ясное сознание и трезвая оценка. Ни тени страха — или все погибло. И Виталий победил в себе страх. Он заставил себя улыбнуться.

— А уж род у нас такой… говорливый. Фамилие моё Говорухин. Опять же сапожники, они завсегда говоруны… Шпильки-то вгоняешь-вгоняешь, дратву сучишь-сучишь, мысли всякие думаешь-думаешь, аж тошно станет. Ну, живого человека увидишь — и язык сам завьётся… Неда ром говорят: язык без костей!

— Точно, что без костей, — сказал казак. Он вынул тавлинку и отсыпал Виталию махорки. — Самосадка, горлодёр!

Виталий скрутил козью ножку и задымил. Слезы выступили у него на глазах. Он поперхнулся.

— И то горлодёр… У нас такого не садят.

— Рази, паря, здесь табак? — снисходительно сказал казак. — Не табак, а капуста. А это — забайкальский.

Казаки проехали мимо. Виталий шёл, едва шевеля ногами. Топот сзади заставил его отскочить в сторону. Мимо пролетел ещё один белый. Он догнал тех, что трусили впереди, что-то показал им, и вдруг все трое повернули назад, к Виталию. Третий крикнул ему:

— А ну, давай, паря, шагай за нами.

— Чего это? — удивился Виталий.

— Отведём в штаб, там узнаешь.

— Да мне до вечера вернуться домой надо. Хозяин заругает! — громко сказал Виталий.

Белые переглянулись. Двое настроены были в пользу Виталия, но третий решительно заявил:

— Давай, давай… Кому говорю?

Взятую на себя роль приходилось играть до конца. Виталий опять обернулся к казакам:

— А бумажку мне в штабе дадут, что я задержан был, а не с девками балясы точил?

— Иди… Коли надо, дадут… Да добавят ещё.

Виталий зашагал. С боков и сзади ехали белоказаки. Лошади касались его мордами и обдавали тёплым дыханием.

Простившись с Виталием, Настенька побежала домой.

Она бежала и думала о Виталии и об их объяснении в любви, неожиданном и простом. Из знакомых парней ни один не грезился ей. Когда же впервые в деревню с отрядом пришёл Виталий, она, увидев его, сразу почувствовала, что он её желанный. Когда поцеловалась девушка со своим любимым — словно обет ему дала в верности, потому что знала: второй поцелуй соединит их не скоро. Страх пронизал её всю, когда у неё мелькнула мысль, что село окружают белые и Виталию придётся идти через их огонь, что пули убивают и тех, кто много любил, и тех, кто впервые поцеловал девушку.

А рядом со страхом жила в ней радость, что без лишних слов сказал о любви своей Виталий. И в короткий миг, пока глядела она ему в глаза, родные, ласковые, хорошие, родилось в ней счастье. И чтобы сберечь его, она оттолкнула Виталия, сказала ему: «Беги!» Трижды повторила она это слово, пока смог оторваться от неё юноша. Она подтолкнула его и побежала сама.