Бывало, что он уже поступал, казалось бы, во благо, поступая нравственно, а оборачивалось все непоправимым злом: так однажды он пожалел соглядатая императора, которого ему поручили убить, и в результате ею товарищи были убиты. Спустя некоторое время после этого случая он решил, что во благо можно пожертвовать честностью в малом, и вот вчера он убил (наверняка убил!) Вириата, по незнанию напавшего на него и остановившего свою собственную руку, уже занесенную для удара, едва только он напомнил о себе. Он поступил низко — он чувствовал…

Так где же истина? Как надо поступать, чтобы не наделать беды и чтобы совесть была чиста?

Пока Марк рассуждал сам с собой о тонких материях, дав поводья своему коню, конь его нагнал большой обоз. Словно сонный червяк, обоз тянулся в сторону Рима с еще меньшей скоростью, чем Марк. На полусотне повозок земледельцы везли плоды своею труда, а впереди ехали десятка два всадников, одетых куда богаче, чем это принято у людей, общавшихся с землей.

Вид повозок вывел Марка из задумчивости. Он нагнал всадников, ехавших впереди, и, не вступая с ними в разговор, стал прислушиваться к тому, о чем они говорили.

Богато одетые римляне не обратили на Марка никакого внимания: еще один путник, которому нужно было быть в Риме, опасался разбойников и присоединился к ним, что же тут такого? Они негромко переговаривались между собой, и Марк понял, что этих людей вместе свела дорога, а так большинство из них были близки друг другу не более, чем он был близок им.

Марк пропустил мимо ушей советы, как надо выделывать кожу, вздохи о ценах на хлеб, сетование на коварство женщин — привлекли его два римлянина, ехавшие немного в стороне от остальных и поэтому оказавшиеся немного ближе к нему, чем остальные.

Румяный толстяк говорил худощавому человеку среднею роста и средних лет:

— От этих разбойников нет житья, милый Луций… Они не страшатся гнева богов — ты подумай! — как будто им не придется рано или поздно опуститься в мрачное царство Аида, где для праведников, как известно, отведено местечко получше, чем для остальных.

— Такова уж человеческая природа, милый Аппий, — отвечал с усмешкой человек, названный Луцием. — Живые, как известно, думают о жизни, а тот, кто кроме как о жизни не думает ни о чем, при наличии известного количества смелости становится разбойником.

— Так каков же тогда прок от твоих поучений, дорогой Луций? Если ты утверждаешь, что в человеке природой заложен грех, то зачем тогда утомлять попусту язык и изводить пергамент?

— Ну, жажда жизни, жизни хорошей, — это еще не грех, хотя это и питательная почва для греха, — возразил Луций. — Что же касается моих работ… Если люди с рождения не способны излучать свет, то это не значит, что свет им не нужен, скорее наоборот! А если нужен свет, то кто-то должен зажечь светильник…

— Кто это? Разбойники? Не может быть! — Заволновались вдруг передние. Луций и Аппий замолчали. Марк пришпорил своею коня, желая узнать, что там такое, и мигом оказался впереди — желающих проехать вперед больше не было, так что ему не пришлось тесниться.

Навстречу обозу скакал человек, еще издали начавший что-то выписывать руками. Что, было непонятно. Когда человек подъехал ближе, все увидели: лицо его носило след скорее веселой пирушки, чем стычки с разбойниками. Хохоча во все горло, человек прокричал:

— Чего плететесь, римляне? Злодеев больше нет! Нет! Я сам видел, как их распяли!

И, продолжая хохотать, всадник помчался дальше.

Обозники, воспрянув духом, враз оживленно заговорили:

— Давно пора… Озорничали, голубчики, — отведайте теперь креста!.. А кто тот горлопан на рыжей кляче?.. Да местный сборщик налогов — кому теперь и радоваться, как ни ему!..

Всадники, возглавлявшие обоз, пришпорили своих скакунов, а земледельцы, трясшиеся на повозках, стеганули пару раз своих лошадок: всем не терпелось увидеть доказательство их теперешней безопасности.

В ожиданиях своих обозники не обманулись: за поворотом дороги вдруг выросли три креста, стоявшие вплотную к дороге. На крестах дергалось три тела, а у основания их стояли два человека в форме стражников городских когорт славного города Рима.

Подъехав к крестам, всадники (а в их числе — и Марк) натянули поводья. Остановились и повозки. Римляне во все глаза стали разглядывать тех, встречи с которыми они еще недавно так опасались.

Три разбойника были прибиты к трем крестам, стоявшим вплотную друг к другу, толстенными ржавыми гвоздями. На кресте, расположенном в центре, висел самый рослый. («Это‚ небось, главарь», — шепнул кто-то). Все трое были живы. Пока что. Двое молчали. Третий, крайний слева, судорожно бормотал, то повышая голос до крика, то шепча: «Я — римский гражданин… я — римский гражданин…» Он, видно, был недоволен тем способом казни, который для него избрали: распятием на кресте умерщвляли рабов.

В разбойнике, висевшем в центре, Марк узнал Вириата…

Молчание обозников продолжалось недолго: и всадники, и земледельцы вдруг поняли, что от распятых на кресте не может быть никакого вреда, и они враз загомонили, стараясь окрасить свою злобу едкой шуткой:

— Что, получили свое, бродяги?! Привыкли обделывать свои делишки в тени — чай‚ на солнышке теперь не сладко, а?

— Дай копье, центурион, — я хочу пощекотать вот этого, толстопузого…

— А я — вон того, что лопочет! На прошлой неделе он вылакал пол-амфоры моего вина, и, видно, еще не протрезвел…

Марк тронул поводья. Выбравшись из толпы, он погнал коня мелкой рысью, путники же, к которым он пристал, остались веселиться у крестов… Дорога повернула за холм, и Марк увидел, что решение добраться до Рима в одиночестве пришло не только к нему: обогнав Марка на полстадия, по дороге медленно ехал тот самый человек, которого его собеседник называл Луцием.

Луций придерживал коня, наверное, тем самым давая возможность своему приятелю Ацилию себя нагнать, поэтому Марк без труда настиг его. И, сам не ведая отчего, рискнул заговорить…

— Тебе, господин мой, не чужды размышления — там, в обозе, я ехал рядом… Позволишь ли спросить тебя?

Луций улыбнулся краешком губ:

— Спрашивай, пытливый юноша…

Луцию на вид было лет около сорока, то есть он был почти вдвое старше Марка. С прежней почтительностью Марк сказал:

— Как я понял, господин, ты утверждаешь, что в людях заложено стремление к свету. Но как выйти на этот свет? Иной раз кажется, что поступаешь правильно: и честно, и по-доброму, и по совести, а оборачивается все злом… Почему?

Немного помолчав, Луций начал издалека:

— Земляной червь много слышал о солнце — о том, какое оно прекрасное, величественное, о том, что оно несет жизнь всему живому на земле, — вот он и захотел на этот источник жизни взглянуть. Червь спросил у крота, что нужно сделать, чтобы увидеть солнце, и крот ответил, что для этого-де нужно вылезти на поверхность земли в том месте, где она освещается солнцем — при приближении к такому месту земля, мол, будет становиться теплее. Долго рылся червь под землей, много сделал ходов и наконец напал на теплое место. И червь полез в самую глубь этого теплого места, этого тепла, к его источнику — солнцу, как он полагал. И ему становилось все теплее и теплее… Червь вылез в центр костра, зажженного ночью, и сгорел.

Вот видишь, дружок: тепло не есть солнце, хотя тепло есть признак солнца, так и честность, правдивость, справедливость не есть добро, не есть благо, но есть лишь признаки, оболочки добра. По ним можно сверять свой путь, но при этом надо помнить, что оболочки добра может надеть и зло, так же как тепло может нести не только солнце, но и всепожирающее пламя.

Марку показалось, что еще немного, и он поймет… И он спросил:

— Я Марк Орбелий из рода всадников. А как твое имя, господин мой?

— Луций Анней Сенека рад говорить с тобою, юноша…

Сенека в те времена был уже довольно известен, и Марку приходилось не раз слышать о нем. Знаменитый философ, приверженец Стои, представлялся Марку высохшим аскетом, непоколебимо твердым в вопросах чести. А тут такое… Философ говорил, что зло могло быть честным. Значит, в этом случае, когда зло честно, нечестным было бы добро… Как это понимать?