— Что это с тобой? — его Родольф. — Куда ты клонишь? Зачем такая филиппика?

— Ты прекрасно понимаешь, — все так же серьезно ответил Марсель. — Сейчас на нас нахлынули воспоминания, и тебе стало жаль прошлого. Ты думал о Мими, а я думал о Мюзетте, как и мне, тебе хотелось бы, чтобы возлюбленная была с тобой. А я утверждаю, что мы оба должны выкинуть из головы этих женщин, что мы появились на свет божий не только для того, чтобы жертвовать жизнью ради этих пошлых Манон, и что кавалер де Гриё — такой прекрасный, правдивый и поэтичный — лишь потому не смешон, что очень молод и еще живет иллюзиями. В двадцать лет еще можно последовать на далекий остров за своей возлюбленной и притом казаться героем, но в двадцать пять лет он выставил бы Манон за дверь, и был бы вполне прав. Что ни говори, мы уже состарились, в том-то все и дело, друг мой. Мы торопились жить, и у нас было слишком много переживаний, сердце у нас надтреснуто и дребезжит, нельзя безнаказанно быть три года влюбленным в какую-нибудь Мюзетту или Мими. Хватит с меня всего этого! Я решил окончательно похоронить воспоминания и сейчас же сожгу кое-какие ее вещицы, которые случайно остались у меня и говорят мне о ней, когда попадаются под руку.

Марсель встал и вытащил из комода коробку, где хранились вещи, напоминавшие ему о Мюзетте, — засохший букет, поясок, ленточка и несколько писем.

— Родольф, друг мой, последуй моему примеру, — сказал он.

— Хорошо! — воскликнул Родольф, делая усилие над собой. — Ты прав. Я тоже хочу покончить со своей белокурой возлюбленной.

Он порывисто вскочил и достал сверток с реликвиями вроде тех, которые молча перебирал Марсель.

— Вот уж будет кстати, — прошептал художник. — Эти безделушки помогут нам разжечь дрова.

— В самом деле, — согласился Родольф, — ведь у нас такой холод, что вот-вот появятся белые медведи.

— Ну, давай жечь дуэтом! — сказал Марсель. — Смотри, Мюзеттины записочки вспыхнули как пламя над пуншем. А как она любила пунш! Держись, Родольф!

И несколько минут друзья поочередно бросали в ярко пылающий камин реликвии своей минувшей любви.

— Бедняжка Мюзетта! — шептал Марсель, глядя на последнюю вещицу, оставшуюся у него в руках.

То был засохший букетик полевых цветов.

— Бедняжка Мюзетта! Как она все-таки была прелестна! И она любила меня! Признайтесь, цветочки, ведь вам шепнуло об этом ее сердце, когда вы лежали у нее на груди? Бедный букетик, ты словно просишь о пощаде. Что ж, хорошо, но с условием, что ты больше никогда не будешь напоминать мне о ней, никогда, никогда!

И, видя, что Родольф отвернулся, он проворно спрятал букетик на груди.

«Что поделаешь, никак не справлюсь с собой! Ведь я плутую», — подумал при этом художник.

Но, взглянув исподтишка на Родольфа, он заметил, что тот, уже почти все побросав в огонь, украдкой сунул в карман ночной чепчик Мими, предварительно нежно его поцеловав.

— Вон оно что! — прошептал Марсель. — Оказывается, не я один так малодушен!

Родольф хотел было уйти к себе и лечь спать, как вдруг в дверь кто-то легонько постучал.

«Кого это принесло так поздно?» — подумал художник, направляясь к двери.

Когда дверь отворилась, он вскрикнул от удивления.

Перед ним стояла Мими.

В комнате было темно, и в первый момент Родольф не узнал своей возлюбленной, он только видел, что вошла женщина. Он подумал, что его приятель одержал случайную победу, и из деликатности решил удалиться.

— Я вам помешала? — спросила Мими, останавливаясь на пороге.

При звуке ее голоса Родольф опустился на стул, словно сраженный громом.

— Добрый вечер, — Мими, она подошла к Родольфу и пожала руку, которую он бессознательно ей протянул.

— Что за нелегкая занесла вас к нам, да еще так поздно? — Марсель.

— Я страшно озябла, — ответила Мими, вся дрожа. — Я шла по улице, увидела у вас свет и, хотя уже очень поздно, решила заглянуть.

Ее била дрожь, в голосе ее звучали какие-то кристальные нотки, которые отдавались в сердце Родольфа погребальным звоном, зарождая суеверный ужас, он стал украдкой разглядывать девушку. То была уже не Мими, то была ее тень.

Марсель усадил гостью к камину.

При виде яркого пламени, весело плясавшего в очаге,

Мими улыбнулась.

— Как славно! — промолвила она, протягивая к огню жалкие, посиневшие ручки. — Кстати, мосье Марсель, вы не догадываетесь, почему я пришла к вам?

— Право же, не догадываюсь, — ответил он.

— Так вот, — продолжала Мими, — я хочу вас попросить, не поможете ли вы мне устроиться в вашем доме. Из меблированных комнат, где я жила, меня выгнали, потому что я задолжала за месяц, и теперь я не знаю, куда мне деваться.

— Черт возьми, — покачал головой Марсель, — с хозяином у нас отношения не блестящие, и наша рекомендация может только вам повредить, дитя мое.

— Как же быть? — проронила Мими. — Дело в том, что мне не к кому обратиться.

— Позвольте! Разве вы уже больше не виконтесса? — спросил Марсель.

— Что вы! Какая там виконтесса!

— Давно ли?

— Уже два месяца.

— Вы, вероятно, причинили виконту какие-нибудь неприятности?

— Нет, — ответила она и при этом украдкой взглянула на Родольфа, который уселся, в самом темном углу комнаты, — виконт устроил мне сцену из-за стихов, которые мне посвятили. Мы с ним поссорились, и я послала его ко всем чертям. Он, знаете ли, ужасный скряга.

— Однако он вас одевал роскошно, я сам в этом убедился, когда встретил вас, — сказал Марсель.

— И вот представьте себе, когда я порвала с ним, он все у меня отнял, а потом я узнала, что он разыграл мои вещи в лотерее в дешевом ресторане, куда меня обычно водил. А ведь этот малый богат, но он скуп, как «экономическое полено», и глуп как гусак. Он хотел, чтобы я пила разбавленное вино, а по пятницам заставлял меня поститься. Вы не поверите, он требовал, чтобы я носила черные шерстяные чулки, потому, что они не так пачкаются, как белые. Вы и вообразить себе этого не можете! В конце концов он мне до смерти надоел. Я прямо могу сказать, что мучилась у него в доме, как грешная душа в чистилище.

— А он знает, в каком вы очутились положении? — спросил Марсель.

— Я его больше не видела и видеть не хочу, — ответила Мими, — меня тошнит от одной мысли о нем. Скорее умру с голоду, чем попрошу у него хоть грош.

— Но с тех пор как вы с ним расстались, вы, конечно, жили не одна? — Марсель.

— Одна! — с живостью воскликнула Мими. — Уверяю вас, мосье Марсель, одна! У меня был заработок. Но делать цветы не так уж выгодно, поэтому я занялась другим — я позирую художникам. И если у вас найдется работа…— весело добавила она.

Беседуя с Марселем, Мими наблюдала за Родольфом и, заметив, что у него вырвался жест, пояснила:

— Но я позирую одетая. Только для головы и для рук. У меня много работы, и в двух-трех местах мне даже кое-что задолжали, я получу деньги через два дня, и только на это время мне и нужно приютиться. А когда мне заплатят, я опять вернусь в гостиницу. Но вы, кажется, собирались ужинать? — спросила она, взглянув на стол, где еще стояло скромное угощенье, к которому друзья почти не притронулись.

— Нет, — ответил Марсель. — Нам не хочется есть.

— Вот счастливые! — простодушно сказала Мими. От этих слов сердце Родольфа мучительно сжалось. Он сделал Марселю знак, который тот сразу понял.

— Что ж, Мими, раз вы пришли, так уж разделите с нами трапезу, — предложил художник. — Мы с Родольфом собирались отпраздновать сочельник, а потом… как-то отвлеклись.

— Значит, я пришла вовремя, — сказала Мими, с жадностью глядя на еду. — Сегодня я, друг мой, не обедала, — шепнула она художнику так, чтобы не слышал Родольф, который кусал носовой платок, боясь разрыдаться.

— Садись же к столу, Родольф, — обратился Марсель к приятелю, — поужинаем втроем.

— Я не буду, — послышалось из угла.

— Вы сердитесь, что я пришла, Родольф? — ласково спросила Мими. — Мне уйти? Но куда же деться?