Нет! — сердца жар отдаст он всем народам!
Лишь дом свой бросит. Где девиз над входом
Звал жить иль гибнуть — только для «своих».
Война воды и леса
Буйно-пребуйно росла бузина,
В росте весёлом неслась без ума:
Ветер устами не мог продышать,
Месяц лучами не мог промешать.
А под широкою той бузиной,
В омуте, в холоде — жил Водяной,
Жил-поживал, пузыри пожинал,
Той бузины отраженья жевал.
А из-под камня таращился рак,
Диву давался, выспрашивал так: —
Сладко ли, батюшка, воду-то грызть?
Эк ведь какая чижёлая жисть!
— Сладко не сладко, — ему Водяник,—
Делать-то нечего, я и привык.
Коли прикинуть да ежели взять,
«Голод не тётка» и даже не зять.
Знамо, калиновы тени вкусней
Да и сытнее бузинных теней,
Ан не беру я калину в расчёт:
Вишь, загордилась — у нас не растёт!
Я и малину в расчёт не беру:
Не хороводится в нашем бору,
Не отражается в царстве моём…
Что отражается, то и жуём.
— Чем же ты думаешь хлеб оправдать?
— За год стараюсь поменьше съедать,
Дно подметаю, протоке служу,
На зиму впрок отраженья сушу.
Али не веришь, опасливый рак
В кухню ко мне заходи, коли так!
Видел и ты отраженья в воде,
Только сушёных не видел нигде!
— Ты меня в гости зовёшь, Водяной,
А угощаешь, так тенью одной!
Что ж нам бузинные тени жевать?
Что ж… хочь живой бузины не нарвать?
— Ох, не сломить мне багряную гроздь:
Я на земле не хозяин, а гость,
Только в воде моя сила и власть,
Стыд Водяному — прибрежное красть!
Разве что в омут единожды в год
Ягода с ветки сама упадёт?
Вот уж тогда я над ней — голова!
Так бы и съел её! В день или в два…
Ан берегу я её для гостей,
А и делю-то на сорок частей,
Ан затеваю той самой порой
Пир — не пригорком, а цельной горой!
…Так вот и жил Водяной, поживал,
Тихою тенью под тиной сновал,
Странничков тешил в полуденный зной.
Только пришёл к Водяному
Лесной!
Леший прослышал (невнятно пока)
Про подкоряжную жизнь старика;
Слух до него докатился и гул
Про Водяного опасный разгул.
«А Подкоряжник-то дедушка — хват,
Сильно гораздый шутить невпопад!
Эк разгулялся в своем терему —
Ягоды на год хватает ему!..
Видно, у ягодки росту — верста!
Нет в моём царстве такого куста,
Чтоб наедаться по ягоде в год…
Где Водяник таковые берёт?..»
А и как начал Лесной хохотать,
С берега сучья-коряги метать,
Пни муравьиные в воду валить,
Ровно из пушек, из дупел палить,
Ровно из пушек из дупел палить,
Пылью палить да трухою пылить,
Перьями перить да пухом пушить,
Ломом да сором протоку душить.
Старыми листьями пруд завалил,
Так завалил — ровно чай заварил:
Тёмной да бурою стала волна,
Туча песчаная встала со дна!..
…Высохла речка, и омута нет.
А Подкоряжного — сгинул и след;
Видела белка: шагал с узелком…
(Спутала, видно, с простым стариком.)
Вместе с водою и сам как вода,
Встал да ушёл неизвестно куда…
Только весной на деревьях опять
Мелкими каплями стал выступать,
Только туманами бродит в логу…
(Больше скажу — поневоле солгу!)
Только летает кулик молодой, —
Тонкие крылышки пахнут водой.
Трясогузка
Поистине, я знаю, трясогузка,
Была бы до суровости серьёзна
Твоя из чёрно-белых нитей блузка,
Не будь ты так резва и грациозна!
На что тебе и красок перегрузка?
Лишь пёрышком да тушью скрупулезно
Рисованная, реешь… И — бесхозна,
Свободна по песку твоя притруска.
Ты вся — рисунок на этрусской вазе! —
Составленная с тактом безупречным
Из быстрых линий, точных, словно токи,
Порхающая по кустам приречным,
Не знающая ни пылинки грязи —
Знак высшей пробы серебра протоки.
Иней
На рассвете, в сумерках ледовых,
Хор берёз был выше и туманней.
И стояла роща, как Людовик, —
В сизых буклях изморози ранней.
Но опять, за далями пустыми,
Красное, как будто после бури,
Встало солнце с мыслью о пустыне
В раскалённо-грезящем прищуре.
По коре взбирался, укреплялся
На ветвях огонь его раскосый,
И кудрявый иней выпрямлялся,
Делался водой простоволосой.
Иней таял, даже не стараясь
Удержаться в лёгкой сетке чащи,
Уменьшаясь,
Точно белый страус,
Отвернувшийся и уходящий.