Я счастлив, что в течение этих двух дней и двух ночей ни одна из рот, с которыми был я, не столкнулась с матросами и не дала ни одного залпа и даже ни одного выстрела, ибо я наотрез отказался бы руководить в этом деле своими солдатами, и тогда… За это время я, впрочем, неоднократно в частном разговоре со своим ротным командиром дал ему понять, что если у нас будет столкновение с матросами, то я не только лично стрелять, но и командовать и даже присутствовать при этом не стану и в случае невозможности этому противодействовать просто уйду домой или совсем вон…

28 октября восстановилось некоторое условное спокойствие и офицеры вздохнули свободно, имея возможность хоть 2–3 раза в день сходить на ½ или 1 час домой или в собрание. Что же касается меня, то мне посчастливилось попасть в караул на этот злосчастный форт «Павел I», куда отправили арестованных пехотинцев, примкнувших к матросам. Когда я получил бумагу с этим назначением, то в первые минуты пришел в такое отчаянье, что готов был пустить себе пулю в лоб: не спавши третьи сутки, нервным и расстроенным донельзя ехать в этот ответственный и опаснейший караул было прямо свыше сил человеческих. Некоторые товарищи советовали мне перед отъездом написать письма родным и близким и духовное завещание (на этом совершенно изолированном форту были арестованы около пятидесяти главнейших участников восстания из пехотинцев, караул же весь состоял из шестнадцати человек солдат, да еще ходили слухи, что матросы обещали арестованным обстрелять и захватить форт, дабы их освободить). Таким образом, перспектива быть караульным начальником в подобном месте была несколько более чем рискованной. Тем не менее пришлось ехать. Я с караулом (этот караул был из солдат 5-го батальона) сели в 12 ½ часов дня на буксир и обходом приехали на <форт> «Павел». Там я сменил сидевшего два дня этого форменного болвана, штабс-капитана Ш. (он получил впоследствии Станислава 3-й степени за дела против матросов), и просидел там 28, 29 октября и лишь 30-го днем был сменен. Эти 48 часов будут для меня памятны всю жизнь.

Форт «Павел I» представляет из себя одно из стариннейших морских укреплений России, заложен лично Императором Павлом Петровичем и при нем возведен. Это высокая каменная мрачного вида башня, выходящая своим фундаментом прямо из моря и имеющая в середине геометрически правильный пятиугольный дворик, совершенно запущенный и заросший гнилой травой. В середине его помещаются каменный крест и столб с колоколом. Назначение как того, так и другого ни мне, да и, кажется, никому совершенно неизвестно. Как военная сила этот форт уже с 50 лет как потерял свое значение и давно уже служит лишь складом пороха и артиллерийского имущества и сравнительно недавно стал выполнять функции места заключения наиболее опасных арестантов. Бежать с него нет возможности (конечно, без посторонней помощи), ибо вокруг на далекое пространство вода, и единственный выход — это утопиться. Кроме трех отдельных помещений (караул, дежурная комната и каземат арестантов), все остальное глухо, темно и необитаемо уже много лет. (Я ходил и рассматривал эту вековую пыль в верхних помещениях башни, когда-то бывших батареями, и испытывал чуть ли не впервые в жизни чувство какой-то таинственности и страха от этой пустоты и мрачности.) Для человека с предрассудками трудно выдумать более страшное и таинственное место во всей России; про этот старый и запущенный форт давно ходит масса самых отчаянных рассказов и легенд. Даже солдаты, бывавшие здесь зимой в караулах, утверждают, что слышали по ночам шум в заколоченном каземате, бывшем ранее церковью или часовней, а другие говорят, что видели даже в просветах между бастионами высокую фигуру Императора Павла в белом мундире и рейтузах, и высоких черных сапогах… Действительно, даже отбросив всю эту чепуху, форт этот представляет из себя нечто настолько мрачное и ветхое, что даже самую здравую голову может навести в течение долгой бессонной ночи на всякие легенды и воображения. Сама конструкция его старой башенной постройки с массивными чугунными дверями, с двуглавым позеленевшим орлом и инициалами 

многое в этом смысле говорит. На стене в дежурной комнате висит ключ от ворот форта весом в 8–10 фунтов, величиной в ½ аршина с таким же инициалом, и, взяв его в руки, я невольно много передумал об этом старинном символе когда-то грозного форта, а ныне рухляди, наводящей уныние и суеверный страх даже на проходящие мимо иностранные торговые суда.

Когда отъехал бывший караул, я походил с час взад и вперед по дежурной комнате и решил, что единственный возможный способ оградить себя и караул от вражеского отношения со стороны арестованных и избежать тем возможные несчастия и неприятности — это отнюдь не притеснять арестованных, а наоборот, постараться доказать им по возможности желание офицера и караула сделать все возможное для облегчения их жизни и участи. Конечно, они в большинстве сознавали, что многие из них будут расстреляны и казнены, а остальные сосланы в каторгу и поселение, и такие люди, что бы они ни сделали, еще ухудшить свою судьбу никак не могли, ибо больших наказаний и не существует, и, следовательно, в деяниях своих ровно ничем не рисковали бы, и, вероятно, многие в душе желали лучше броситься с форта и утопиться, чем быть повешенными. Из этого всякому понятна вся громадная ответственность подобного караула, где за каждый волос арестованного рискуешь заплатить всей своей карьерой и участью подчиненных 16-ти человек караула. После некоторой довольно тяжелой внутренней борьбы я снял шашку, кобуру с револьвером и в одном мундире и безо всякого оружия перешел двор и вошел в самый каземат к арестованным. Часовые, видно порядочно трусившие арестантов, смотрели на меня как на рехнувшегося. Называть себя храбрецом я отнюдь не желаю, ибо это даже было бы и не верно. Мой поступок стоил мне немало напряжения силы воли, я чувствовал и понимал, что был в эту минуту бледен как полотно, но сделал это потому, что это было необходимостью и наилучшим в моем положении и выводом немалого умственного труда… При моем появлении почти все арестованные встали (против моего ожидания)… «Здорово, братцы!..» — «Здравия желаем Вашему благородию…» — «Кто у вас старший, подойди ко мне». Выходит пожилой, лет 40-ка, фельдфебель с сорванными, как и у всех, погонами. «Хорошо ли вас здесь содержат, получаете ли пищу, свежую воду и т. д.». Оказалось, что в течение 2-х последних дней, кроме черствого хлеба, ничего не ели, ни чаю, ни сахару не видели с момента ареста и т. д. С первой же минуты такого ко мне отношения я внутренно успокоился и, пробыв там около 10 минут, обещал сегодня же вытребовать из штаба провиант, уничтожить «выводы» (ибо при отсутствии возможности бежать они даже бессмысленны), и, словом, когда уходил, то чувствовал и понимал установившееся уже дружелюбное и почтительное к себе отношение. Я не ошибся, что, уничтожая «выводы» и оказывая этим доверие по отношению к арестованным, я достигну лучших результатов, чем всякими замками, запорами и прочими ружейными строгостями. Убедившись затем, что провиант, мною вытребованный, ранее следующего дня все равно не придет, я пошел в караульное помещение и узнал у старшего фейерверкера, что в караул взято провизии на 4 дня. Тогда я, совершенно исторгнув «начальническое отношение», стал советоваться с караулом, не уступить ли арестованным свой двухдневный запас, ибо они почти двое суток ничего не ели, а завтра провизия придет и мы получим свое обратно. Послышались самые одобрительные возгласы: «Отдадим, братцы, отдадим, ведь они чай тоже люди и жрать хотят пуще нашего, надо накормить бедных землячков»… и т. д. В финале добрая половина караула под моим собственным наблюдением варила щи и кашу, резала хлеб и т. п. Я лично, засучив рукава, мешал скалкой в котле щи и пробовал их, а когда было готово, то накормили арестованных, и вся эта история привела прямо в восторг как тех, так и других и раз навсегда устранила (по крайней мере, на моем дежурстве) возможность бедственных столкновений и прочих зол.