После этого я целых три недели ежедневно шлялся в Тярлево. Сначала болтал с ней у ее калитки, потом стали прогуливаться по парку, потом я учил ее кататься на велосипеде, ездили по парку, однажды просидели целый вечер tête-à-tête[29] на «острове любви». (Там еще в память этого дня до сих пор красуются наши вензеля, вырезанные ножом на скамейке.) Пари было не очень-то легко выполнить, ибо я располагал очень небольшим временем, так как не всегда удавалось вытащить ее гулять, а если она поздно возвращалась, ей влетало от старшей сестры и матери. Тем не менее дело шло успешно. Много облегчало то, что здесь пришлось иметь дело не с опытной головокружительницей, а с наивной и неопытной девчонкой. Это, повторяю, был очень милый и изящный ребенок, а потому сие пари имело и лично для меня некоторый интерес. Конечно, пришлось изобразить влюбленного. Не стану описывать всех своих маневров, да мало ли существует общеупотребляемых в подобных случаях приемов?.. Надо заметить, что во всем этом мне все время ужасно мешали сам Прибыльский и еще одна гнусная личность, гимназист Эдельштейн, которые всевозможными средствами старались очернить меня в ее глазах и даже несколько раз, когда мы с ней гуляли в парке, ходили за нами. Это кончилось тем, что я однажды чуть-чуть не треснул Эдельштейна в Павловске на музыке, наподобие того, как это сделал Вольфсон с Глыбовским.

Тем не менее пари было выиграно, то есть в один прекрасный день я, взяв честное слово с Прибыльского и Толстикова, что они елико возможно скроют свое присутствие, показал им место в кустах близ березового бульвара, где расположиться и наблюдать. Сам я отправился на велосипеде к ее даче и стал особенным, условным образом звонить, проезжая мимо. Затем она осторожно вышла (было уже около 10 часов вечера), покрылась с головой шалью, я оставил велосипед в саду, и мы пошли под руку краем оврага, вокруг станции к бульвару, и сели на «нашу» скамейку. (Замечательно, что в подобных случаях всегда бывают любимые скамейки, и сколько у меня бывало романов, столько существует и «наших» скамеек.) Там мы сидели, я пускал фразы самого высокого «штиля», ну и, само собой разумеется, целовались… что и требовалось доказать. Прибыльский был уничтожен и ходил как Отелло, но от угощения каким-то образом уклонился.

Само собой разумеется, что, выигравши пари, все-таки порвать всего было нельзя, да оно становилось отчасти и интересным, так что я с этой Marie Соколовой возился еще и в Петербурге, был несколько раз с ней на «берновских утрах» с танцами в Кредитном собрании, разъезжал по городу и т<ак> д<алее> вплоть до декабря, когда, наконец, все само собою кончилось.

В это же памятное лето 1901 года на закрытии Павловского вокзала у меня произошло объяснение с первым моим романом, после чего последовал окончательный разрыв. Она, конечно, видела меня много раз с нашей ingénue Л. М. К., поняла, что здесь дело не чисто, и наблюдала более внимательно. В середине лета она, как лютеранка, готовилась к конфирмации и ежедневно ходила парком в Царское Село. Вначале, до 24 июня, я ходил и провожал ее охотно, ибо прежняя привязанность еще существовала. Но 24 июня, на спектакле, я, что называется, потерял голову от Л. М. К., а прежнее вытеснилось совершенно. Но я не знаю, почему (до сих пор не могу дать себе в этом отчета) у меня не хватило духу объясниться сразу и бросить эти прогулки в Царское Село. Конечно, она стала замечать мою холодность, но еще не знала, чем это объяснить. Хотя она на наших спектаклях и бывала, но сидела в публике и не могла видеть, как я в антрактах в уборной изощрялся перед Л. М. К. и целовал по 1000 раз ее руки. Но в дни, когда не бывало репетиций, на музыке я сидел всегда с Л. М., и, очевидно, № 1 скоро поняла, почему я стал от нее сторониться.

На закрытии, в первом антракте, она, проходя мимо меня, посмотрела на меня в упор и быстро пошла через мостик в парк. Это был условный знак, и я пошел за ней. Переходя мост, я соображал и обдумывал, что я буду говорить, ибо знал, что объяснение неизбежно. Имеет смысл гнаться за двумя зайцами, если хочешь поймать обоих. Глупо было ломать дурака и нужно было кончить. Мы молча дошли до «соломенного дворца» под удалявшиеся звуки «Итальянского каприччио» Римского-Корсакова. Здесь я пустил в ход все свое красноречие и очень осторожно дал понять, что между нами, собственно, ничего не было, да и быть не могло, была детская глупая игра, которая с летами должна наскучить и кончиться. Целый час мы просидели, я философствовал на эту тему, потом мы распрощались с намереньем все-таки остаться друзьями, она пошла домой, а я опять в вокзал. После этого мы еще несколько раз встречались, впрочем больше при других. Теперь, то есть по прошествии 3-х лет, она много изменилась, влюблена в какого-то пехотного офицера, а меня, кажется, окончательно забыла.

В VII классе корпуса мы были не столько кадетами, сколько солдатами. Ввиду того, что из Главного управления военно-учебных заведений пришел приказ приготовить кадет в строевом отношении к смотру в<еликого> к<нязя> Константина и к приему знамени (оно до тех пор только стояло в церкви, теперь же его должны были вынести в строй), наш командир, полковник Лелонг, принялся весьма яро за эти приготовления. В начале года злоупотребление выражалось только в сугубых маршировках и ружейных приемах. Но дальше — больше. Потом уничтожили и гимнастику, и уроки пения и танцев, и все было заменено ротными учениями в манеже Павловского училища. Наконец, придумали устраивать 20-верстные прогулки за город под ружьями и в полной амуниции. Но первый блин вышел комом. В один прекрасный день рота наша в весьма боевом виде, несмотря на порядочный холод, выступила в час дня в одних мундирах под барабаны и оркестр. Мы долго и стройно колесили по Петровскому парку, и, наконец, начальство сделало привал в Речном яхт-клубе на берегу Невы, где она втекает в Финский залив. Там мы составили ружья в козла, вошли в главный зал, где были накрыты столы и приготовлен на казенный счет чай и булки с колбасой. Разрешено было, кто желает, есть и еще бутерброды на свой счет. Начальство же, предоставив нам пищу, само скрылось в отдельный кабинет завтракать. Между тем кому-то из нас, пользуясь отсутствием офицеров, пришла благая мысль попробовать, что будет, если приказать матросу-официанту принести рюмку водки. Он принес. Тогда потребовали еще и еще, стали пить все. Через час в яхт-клубе не было ни капли спиртного, а «строевая рота» до того перепилась, что поубирали столы и стали плясать под бывший здесь рояль сначала какой-то странный танец вроде кадрили, а потом прямо канкан. Начальство же радовалось, что прогулка такая удачная и кадеты все, по-видимому, довольны. Но обман зрения продолжался недолго. Когда же нас попробовали построить под ружья, дабы двинуться обратно, то это оказалось не так легко и просто, ибо одни были совершенно не в состоянии идти, другие же только выписывали вензеля и не могли найти своих мест. Один, некто Б., который не выдержал и разразился «Фридрихом», был отправлен на извозчике. То же последовало и еще с несколькими. Прочие же в своем «строевом движении» сильно напоминали французов после перехода через Березину. В последующих «военных прогулках» начальство сильно избегало делать привалы в ресторанах и вблизи оных.

Между тем я по примеру прошлых лет опять собрал оркестр, получивший уже теперь за хорошее исполнение пьес название великорусского. Дело действительно пошло хорошо, ибо от казны была выдана приличная сумма на покупку нехватающих инструментов, был нанят преподаватель, дока по этой части, один из лучших игроков оркестра В. В. Андреева, И. И. Цельхерт. Нам обоим после немалых усилий удалось водворить нотную систему и приличную оркестровку в исполнении. Много подбавляло общего рвения и то, что предстоял концерт. Репертуар был очень хороший, шли большей частью андреевские пьесы или из сборников Фомина и Носонова. Цельхерт занимался с домрами и вообще мелодией и преимущественно репертуаром русских народных песен. Я же занимался с аккомпанементом и прочими пьесами и вальсами. Дело шло быстро и очень успешно. К концерту (25 ноября) были разучены и сыграны: 1) «Заиграй моя волынка» (из сборника П. И. Чайковского), 2) «Молодка» В. В. Андреева, 3) «Под яблонькой» — народная плясовая с вариациями, 4) «Loin du bal»[30] — вальс Жиллэ, 5) «Фавн» — вальс Андреева и 6) «Тореадор и андалузка» Рубинштейна (моей собственной аранжировки и оркестровки). Гвоздем концерта был этот мой оркестр, и успех был очень большой. Меня много раз вызывали, и «бисов» было немало.