Когда я спросила у мамы, почему он упорствует, она ответила, что он был бы не прочь заказать такую ловушку, но ему мешает это сделать гордость. По ее словам, Клайв всегда сам изготавливал свое оборудование на основе собственных чертежей, в течение многих лет совершенствуя его конструкцию, а потому отказывался признавать то, что его приспособления не самые лучшие на свете. Однако я не поверила маме: Клайв был не настолько твердолобым.
Все эти пять чудесных лет нашего сотрудничества отец упорно преследовал цель всей своей жизни – разобраться в химическом составе супа в куколке и с его помощью раскрыть секреты метаморфоза. И когда наставала очередная осень, мы с лопаткой и долотом в руках отправлялись в странствия по близлежащим лесам или огороженным живыми изгородями полям искать неуловимых маленьких куколок, которые так прочно завладели воображением отца. До наступления весны мы занимались этим многообещающим делом, анализируя содержимое коконов на различных стадиях их развития и пытаясь выяснить, какой механизм является ключом к чудесному процессу метаморфоза мотылька. Однако, к сожалению, наши усилия почти ничего не дали, если не считать кое-каких результатов второстепенной важности. Одна из американских исследовательских групп сообщила, что пигментация в развивающемся взрослом насекомом формируется под действием температуры, но все полученные нами данные говорили о том, что изменение температуры не влияет на развитие куколки и не способно запускать процессы метаморфоза в ее организме. Не выявили мы и влияния температуры на скорость разрушения тканей и органов личинки фагоцитами, за исключением того что этот процесс в зависимости от вида мог продолжаться от нескольких дней до нескольких лет. Кроме того, мы не обнаружили зависимости между температурой и активной фазой жизни куколки, ее превращением в насекомое или временем вылупливания. Отказавшись от экспериментов с температурой, мы стали исследовать другие возможные пусковые механизмы, такие как гормоны, изменение полярности или уровня pH, но три года работы так и не приблизили нас к открытию стимулятора, катализатора или регулятора, который вызывал бы начало генетического преобразования.
В конце концов мы достигли некоторых успехов в других областях, например в сфере пигментации. Я помню, как радовался Клайв, выяснив, что красный пигмент в красных молях Британии – медведице-госпоже, пестрянках и красной ленточнице – отличается от пигмента, обнаруженного в красных бабочках нашей страны (я уже говорила, что бабочки и моли – это разные семейства?), но совпадает с пигментом в видах, распространенных в континентальной Европе. Отец говорил, что это проливает новый свет на пути эволюции британских молей. Все эти вопросы он подробно изложил в своем докладе на международном энтомологическом съезде в Плимуте.
Этот съезд состоялся весной 1959 года, поэтому мой рассказ сейчас переносится в тот год. Готовя свой доклад, Клайв втайне от меня сделал его кульминацией один впечатляющий трюк, который участники съезда активно обсуждали все три дня до окончания его работы.
Ярко-желтый пигмент присутствует в крыльях только двух британских молей – крушинницы и пяденицы хвостатой, – поэтому их обеих относят к виду Selidosemindae. Однако отец наглядно продемонстрировал изъян в этой общепринятой классификации прямо перед участниками съезда, подвергнув флуоресцентное соединение, полученное из этих двух видов, ультрафиолетовому излучению. Этот фокус показал, что два на первый взгляд идентичных фосфоресцирующих вещества обладают различным химическим составом. Развивая свой успех, Клайв призвал к полному таксономическому пересмотру существующей классификации видов. Это выступление послужило причиной жарких споров: энтомологи никак не могли прийти к единому мнению, стоит ли выполнять новую классификацию на основании данных, которые противоречат существующей номенклатуре? Как вы можете догадаться, когда речь заходила о корректности классификации, Клайв становился чрезвычайно щепетильным.
Больше всего меня удивило то, что я не догадывалась, даже представить себе не могла, что отец собирается разыграть весь этот спектакль и подвергнуть сомнению систему классификации в целом. Я знала наизусть доклад, который он намеревался прочесть, и не раз слышала, как он репетирует его, но последний отрывок он никогда не проговаривал вслух. Можно было ожидать, что он хотя бы упомянет о своих планах, однако финал его выступления стал для меня такой же неожиданностью, как и для всех остальных.
Впрочем, самое примечательное событие, связанное с тем съездом в Плимуте, произошло уже после его окончания, когда мы приехали домой.
Мы отправились в Плимут во вторник после обеда, а вернулись в пятницу в конце дня. Когда мы вошли, в доме было тихо, никто нас не встречал. Я едва не поскользнулась на куче почты, скопившейся на полу в холле. В прошлые годы нас у двери приветствовал бы Бэзил, но он умер пару лет назад: у него отказали почки. Мы позвали Мод, но, как ни странно, она не ответила. На кухне раковина была заставлена грязной посудой, а из переполненной корзины для мусора тянуло какой-то сладковатой гнилью. Все это было очень не похоже на маму. Подушки на диване в библиотеке были примяты, шторы на окнах наполовину задернуты. На столике красного дерева стояла чашка без блюдца и лежал засохший огрызок яблока, и это тоже сразу бросалось в глаза. Любопытно, что некоторые другие вещи также были не на своих местах: один из портретов предков на лестнице был сильно перекошен, какой-то сертификат в рамке и вовсе лежал на полу, и в целом создавалось впечатление некоего беспорядка.
Ускорив шаг, Клайв стал одну за другой осматривать комнаты на первом этаже. Я держалась за ним. Во мне медленно рос тошнотворный страх – как у ребенка, который на улице потерял мать из виду. Клайв молчал, но я чувствовала, что его тоже охватил ужас, – он проявлялся в его семенящих шагах, в том, как он распахивал дверь, словно демонстрируя непокорность своему разыгравшемуся воображению, в том, как он, входя в очередную комнату, негромким, но напряженным голосом отрывисто произносил мамино имя: «Мод!» Во рту у меня пересохло, а в животе что-то трепетало. Мы обошли весь первый этаж: посмотрели в кладовой, в оранжерее с ее неглубоким прудом, спустились по крутым ступенькам, ведущим с веранды, обошли дом и заглянули в помещение, где висели крюки для мяса…
На первом этаже мамы не было видно, поэтому мы вернулись в холл. Но когда Клайв начал подниматься по лестнице, я с несказанным облегчением увидела наверху маму, которая махала нам рукой, элегантно спускаясь вниз в сине-зеленом вечернем платье пестрой расцветки.
– Привет, милые мои! – радостно воскликнула она нам на полпути. – Как съездили?
Ее платье было коротким и открытым на груди, а тонкую талию обтягивал кушак. Я уже давно не видела ее в подобном наряде. Картину довершали тугие кружевные рукава по локоть и две длинные нитки бус янтарного цвета на шее, повязанные свободным узлом. Именно так мама одевалась в молодости. На ее запястьях играли потемневшие от времени серебряные браслеты, а в правой руке она держала большой стакан с хересом. Возможно, она и забросила дом, но о своей внешности она явно позаботилась: что ни говори, она производила сильное впечатление.
– Похоже, ты устраивала вечеринку, – заметил Клайв, заглянув в кухню.
– Ну конечно, дорогой! Пока вас не было, я затеяла тут кучу вечеринок. И не переживай насчет беспорядка – все под контролем.
– Я и не переживаю, – ответил отец, целуя мать в щеку.
Я все еще с удивлением рассматривала ее платье. Уверена, что никогда не видела его раньше, тем не менее оно напомнило мне о чем-то. Я подумала, что если перестать думать об этом, воспоминание может неожиданно выскочить из памяти когда-нибудь потом.
– Ты что, действительно устраивала вечеринки? – спросила я.
– Нет, милые мои, я просто дразню вас. – Мама скорчила гримаску и, сжав пальцами мочку моего уха, слегка подергала его. – Понятно?