— Совершенно верно. Значит, ты выпусти его на слушателя с высоты, — с высоты твоего голоса, разумеется. Начни высоко, а потом все понижай:

Руся повторила стихи вслед за отцом, и вышло очень красиво. Потом она повторила еще раз, от себя, и взяла медленные, низкие ноты на словах «пробив глубокое русло».

— Это я знаешь почему? — объяснила она отцу. — Ручей так сильно с высоты бросился, что пробил себе сам глубокое русло. Это надо подчеркнуть!

— Подчеркивай, — согласился Петр Петрович. — Теперь заметь себе: звон был, когда он струйками сбегал сверху. Но вот он прибегает вниз, и звон прекращается:

— Ах, как хорошо, папа, — блаженно вздохнула Руся, — ты только обрати внимание на слова «веселя ее, он виётся». Это выходит, будто «ее — виё», и мне представляется в виде восьмерки или завертушки. Как будто ручеек течет по ровному месту зигзагами, правда?

Петр Петрович кивнул, улыбаясь.

— И нужно тут понизить голос, но сделать его полней… Так. Больше удовлетворенности! Ну, повтори теперь все стихотворение сначала.

Руся встала, сложила руки и наизусть прочитала:

— Хорошо, — похвалил Петр Петрович, когда она кончила.

Но у Руси было, видимо, еще что-то на душе. Она подошла к кровати, худенькой рукой обняла своего тощего папу и погладила его по спине.

— Ну? — спросил он, позволяя себя гладить.

— А… идея? — тихонько сказала девочка, посматривая на него умоляюще.

— Посади свинюшку за стол… — многозначительно раздалось ей в ответ, и она смолкла.

— Ну, ладно, — решила Руся спустя некоторое время, — пусть про идею ты думай один, и я буду думать одна, а завтра мы друг другу признаемся, у кого лучше.

Но оказалось, что врозь они оба ничего «про идею» выдумать не могли. Сперва открылся в этом Петр Петрович, а вслед за ним и Руся.

— Странное дело, папа, — сказала девочка, — без тебя я и так и сяк поворачиваю все слова, а ничего не выходит. А когда ты начинаешь говорить, и у меня являются свои мысли.

— Да ведь и мне без тебя туго, — признался отец, — разве это я один выдумываю? Это мы с тобой оба выдумываем, оттого оно и выходит. Лучшее, мой друг, чем наградил бог людей, — это способность брать и давать. Впрочем, тебе оно еще непонятно.

— Очень даже понятно! Напрасно ты так думаешь. Это как мы летом хотели с Сережей залезть на дерево и не могли. Тогда он мне подставил спину, и сперва я влезла, а потом я ему оттуда руку протянула — и он влез.

Петр Петрович улыбнулся умненькой своей дочке и велел принести Пушкина. Книга была раскрыта на «Рощах карийских», и оба приступили к извлечению идеи.

— Вернемся для начала к четырем главным персонам, — сказал Русе отец, — мы их с тобой маловато разобрали. Вот ты мне их и опиши по пальцам.

— Во-первых (Руся загнула указательный палец), пещера: она неподвижна и таится. Во-вторых (Руся загнула средний палец), сосны: они склонились кругом пещеры. В-третьих (Руся загнула четвертый палец), плющ: он обвился снаружи пещеры и заслоняет се. В-четвертых (Руся загнула мизинчик), ручей: он сперва звонко сбегает сверху, а потом разливается по всей роще и успокаивается.

— Гм. Ну, а кто из них тебе больше нравится? Руся думала некоторое время.

— Знаешь, папа, мне они все нравятся. Мне нравится, что плющ закрывает пещеру, сосны наклоняются, а пещера таится. Мне ручей тоже нравится, потому что он сперва нашумел, сделал себе русло, а потом угомонился и потек. Сказать даже по правде, так больше всего нравится пещера.

— Иными словами, тебе нравятся действия наших героев. И ты, мой дружок, права, потому что в действии открывается связь. Ежели оно есть, значит, и связь есть. А найдем связь, найдем и целое. Пещера же тебе потому нравится, что в ней-то, может быть, наша идея и зарыта.

— Почему ж именно в ней зарыта?

— А потому, что всех остальных мы видим и знаем, что они делают. А про пещеру ничего не знаем, кроме того, что она таится.

— Фу, папа, замолчи, ты мне на нервы действуешь! — Руся схватила отца за шею, делая испуганные глаза.

Но Петр Петрович был охвачен охотничьей горячкой. Он укоризненно поглядел на Русю и задал ей новый вопрос:

— А чем, по-твоему, пещера отличается от ручейка, сосны и плюща? Почему, например, ручью не таиться, или сосне, или плющу?

— Дай подумать, — ответила Руся. — Почему ручью нельзя таиться? Потому что он должен выбежать! А сосны должны расти! А плющ должен обвиваться. Как же их спрятать, когда ихняя обязанность вылезти!

— Правильно! Цель пещеры — сохранить глубину, оттого она и таится; цель сосен и плюща — вырасти, оттого они и разворачиваются. Если мы развернем пещеру, это будет уже не пещера, а плоскость; если мы свернем сосны и плющ, мы их лишим жизни. Видишь ли, у них не одинаковая жизненная задача. Сила одного в сворачиванье, сила другого в разворачиванье.

Петр Петрович взял кусок одеяла и наглядно продемонстрировал это Русе.

— Ну, положим, — неохотно согласилась Руся, — тогда зачем же Пушкин их вместе посадил, какая связь?

— Значит, они друг другу необходимы. Ведь тебе, па-пример, нужна душа, по руки и язычок тоже нужны, и пятки нужны. И будет весьма печально, если твоя душа в пятки уйдет или станет болтаться на кончике языка.

— Смейся, смейся, — торжественно произнесла Руся, — а я тебя сейчас осрамлю.

— Сделай милость, осрами.

— И осрамлю! Ты забыл про ручей! По-моему, пещера — это глубина, сосны и плющ — это снаружи, а ручей — это жизнь, и в нем-то и зарыта идея!

— Скажите на милость, как мы зафилософствовали.

— А ты выслушай. Откуда ручей сбегает?

— Сверху.

— Сверху-то сверху, но и из глубины, потому что мы не видим откуда. И он устремляется изо всех сил кнаружи. Оп долбит, долбит и пробивает себе глубокое русло…

Тут Руся запнулась, а Петр Петрович докончил за нее:

— И, «пробив глубокое русло, тихо по роще густой, веселя ее, он виётся». Так хочешь сказать, он опять создает глубину, свою глубину, и в этом и заключается цель жизни?

— Нет, не то, а я хотела сказать, что он связывает и «внутри» и «снаружи». Понимаешь, — пещера таится, сосны вылезают, а ручей сразу и то и другое, он и вылезает и вместе с тем роет себе глубину.

Петр Петрович провел по щеке Руси тонкой рукою:

— Вот видишь, мой друг, три ясных образа, да еще идея о жизни в придачу. Довольно с тебя?

— А ты, папа, сказал, что «чушь». Помнишь? — Руся прикорнула к отцу и задержала его руку своею.

— Да, — ответил Петр Петрович, — это потому, что тогда у нас с тобой еще не было главного, без чего и стихотворение темно, и жизнь темна, и собственные дела — потемки.

— А чего?

— Опыта, мой дружок. Только не так, как понимают его кумушки и ученые!

Впервые в газ. «Речь», 1915, 20 декабря; затем в сб. «Семь разговоров». Пг., изд-во М. И. Семенова, 1916.