Варвара Ильинишна протянула руку за моим стаканом, деликатно напомнив о своем присутствии. Я попросил еще чаю, и она тоже вступила в разговор.

— Наша Маро в гимназию не ходила, Сергей Иванович, — сказала она застенчиво, — вот он ее всему сам учил, с детских лет, и до сих пор они вместе занимаются разными науками. — Она кивнула головой на мужа.

— У па свой взгляд на образование, — вставила Марья Карловна, теребя отца за рукав, — он находит, что нас воспитывают слишком исторически, все внимание обращают на перспективу, — где, когда, что случилось, и насколько одно больше или меньше другого, и какая чему цена, — например, всё читаем учебники или изложения, а оригиналы читать нам некогда… Па с детства меня пичкает оригиналами.

— Я надеюсь, дитя мое, ты на это не жалуешься? — шутливо спросил Фёрстер.

— Как когда! Иной раз у меня такая теснота от твоих оригиналов и чувство беспомощности, словно я не знаю, кого куда поставить, и все они обрушиваются на меня сразу. По-моему, история необходима нам для простора, для укладки. — Она подумала несколько секунд. — Знаешь, па? Вот что я тебе скажу. Я совсем не умею укладывать свои вещи в чемодан, и когда это нужно, мне все кажется, что для них трех сундуков и то мало, — не залезают. А придет мама, и все ровнешенько в один сундук уложит, и на все великолепно хватит места. Вот, по-моему, так поступает историческое образование.

Фёрстер улыбнулся своей прелестной улыбкой и погладил дочь по щеке:

— Ты права, девочка, но научись укладываться на вещах, а не без вещей. В этом ведь все и дело.

Он встал с места, поцеловал у Варвары Ильинишны руку (она тихонько поцеловала его в затылок) и сказал мне на ходу:

— Я буду в кабинете. Кончайте ваш чай и зайдите ко мне, нам нужно кой о чем сговориться.

Я быстро допил чай и хотел было идти за Фёрстером, когда Маро отозвала меня в сторону.

— Я буду сидеть в саду на скамеечке, — шепнула она мне потихоньку от Варвары Ильинишны. — Мне непременно, непременно нужно вас проводить. Окликните меня, когда пойдете домой, хорошо?

Скрепя сердце пообещав ей это, я двинулся к профессору.

— Только не-епременно! — еще раз шепнула мне вслед девушка. Она выговаривала это слово врастяжку, с детской торжественностью, словно давала зарок или брала его с вас. Мне казалось, не следовало бы ей уступать в этом и не годится начинать с ней секреты, смысла которых я не знаю, — но обещание было уже дано. Профессор сидел в своем кабинете за столом. На лице его были задумчивость и усталость, прядь посеребренных волос спустилась ему на лоб. Глаза его были устремлены на огонь, и так он смотрел, прищурившись, почти во все время нашего разговора. Такая же безотчетная любовь к огню, я заметил, была и у его дочери; Маро невольно поднимала глаза к источнику света и не отводила их, точно привороженная.

— Сядьте, голубчик. С завтрашнего дня начнется ваша работа. Я рад, что случайный мой выбор пал именно на такого, как вы, — мы с вами, уж конечно, сойдемся. — С этими словами Фёрстер указал мне на стул рядом.

— Вы читали брошюрки о моей санатории? Да? Ну так забудьте всю эту ересь. Посторонние люди ровно ничего не понимают в моем методе и, когда пишут о нем, — даже с самыми лучшими намерениями, — попадают впросак. Тут вообще не годится теоретизировать, а надо видеть и работать. Зарубин стал у меня чудесным работником, заразившись самым процессом дела, а не принципами. Вы же, насколько это возможно, конечно, могли бы начать и с принципов, вам они будут вполне ясны. Но скажите сперва, чем вам кажется душевная болезнь?

Я изложил Карлу Францевичу все, что думал по этому вопросу. Он не прерывал меня и слушал, склонив голову.

— Вы думаете правильно, — сказал он, когда я кончил, — но не до конца. Вот возьмите эту тетрадку, тут я в разное время набросал то, что можно назвать моим методом. Было бы хорошо, если б вы успели прочесть это до завтра, — там немного! — и приступить к знакомству с санаторией уже вполне сознательно.

Я обещал прочесть тетрадку сегодня же вечером и, взяв ее из рук Фёрстера, простился.

Добрейшая Варвара Ильинишна ни за что не хотела отпускать меня без ужина, а когда я сослался на усталость, снарядила Дуньку ко мне во флигель с горячим судком.

Выйдя из профессорского домика, я зашел в сад. Он был в стороне, по склону горы, весь темный и влажный от росы. Темная, тонкая фигура в платке вышла ко мне навстречу, и прохладные пальцы легли на мою руку.

— Спасибо, что не обманули. Мама не любит, когда я хожу по вечерам одна. А мне бы только проводить вас до флигеля и обратно.

— Марья Карловна, пожалуйста, не заставляйте меня делать то, что не нравится вашим родителям, — сказал я ей серьезно.

— Сегодня это в последний раз, потому что… уж такой день выдался. Да поднимите вы голову, гляньте на небо!

Вся темная чаша неба над нами сияла крупными, дрожащими звездами. Было их так много, что казалось — они кишат, ползают, жужжат в небе. Дух захватывало глядеть в это сверкание. Вдруг с самого верху огненной каплей покатилась звезда, опоясав все небо. Маро вырвала у меня руку и вскрикнула:

— Чтоб… чтоб это не-епременно случилось!.. — Ода успела докончить фразу, пока звезда не погасла. Надо было видеть, каким счастьем озарилось ее лицо, белевшее из темноты.

— Вы загадали? И верите, что исполнится? — спросил я.

— Да, но я всегда верю, что исполнится. Я твердо верю, что исполнится, потому что иначе… на что бы этого так захотеть?

— А вот представьте, я именно не верю, что исполнится. Если захочешь чего-нибудь особенно, значит, не суждено этому быть; что-нибудь другое будет, а это — никогда.

— У вас разве бывало, чтоб не исполнялось?

— С самого детства.

— Нет, у меня все исполняется. Вот вы увидите!

— Что же я увижу?

Маро засмеялась и не ответила. Мы дошли до флигеля. У лестницы сыпались искорки — там, на корточках, сидел техник и раздувал самовар. Одна долетела до нас и потухла у ног Маро.

— Спокойной ночи, Сергей Иванович, — сказала девушка, остановившись. — Если ваша Байдемат еще не пришла, вы наймите техника, он вам и самовар поставит, и прислужит, разумеется в свободное время. Только пообещайте ему на чай.

Она говорила это спокойным голосом, слегка грассируя и растягивая гласные. Техник продолжал свое занятие, даже не взглянув в нашу сторону. Худое и острое лицо его было озарено красными вспышками самовара, ресницы опущены, под глазами — от худобы или болезни — глубокие, темные впадины.

Я не мог понять грубости Марьи Карловны; раздражение и неприязнь к ней шевельнулись во мне. В эту минуту открылось окошко, показалась освещенная электрическим светом голова молоденькой женщины и тонкий голос произнес:

— Филипп!

Голос показался мне жалобным. Техник, не оборачиваясь, ответил «сейчас» и продолжал возиться у самовара.

— Филипп! — еще раз настойчиво и сердито раздалось из окна. Техник встал, заложив руки в карманы.

— Он очень послушный и будет вам великолепно служить. У него это в крови… холопство! — продолжала Маро, на этот раз громче прежнего. Окно с треском захлопнулось. Техник сделал несколько шагов к дверям, но вдруг повернулся и подошел к нам. Он подходил спокойно и быстро. По мере его приближения Маро отходила в тень, за тропинку, а я оставался стоять, невольным и смущенным зрителем. Лиц их я видеть не мог, но мне были слышны их голоса, теперь очень тихие и заглушённые. Подойдя к Маро, техник остановился и несколько секунд молчал. Потом он сказал, очень глубоким и мягким голосом, каким говорят с детьми:

— Я не обижаюсь на вас, ни сейчас, ни вообще. Но вы поступаете не подумавши. Умоляю вас, не мучайте сами себя — право же, это не стоит. Подумайте, — и вы сами увидите, что не стоит.

— А вы простили меня?

— Всё, всегда! Но простите и вы, что я не могу по-другому. — Дверь скрипнула, по лестнице спустился незнакомый мне седенький старичок, кашляя в руку. Но прежде чем он дошел до нас, Маро и техник расстались. Я видел, как она метнулась в кусты, словно птица, и взбежала по тропинке домой. Я не стал, разумеется, провожать ее. У меня было тягостно и неловко на душе, как это бывает со мной при вмешательстве в чужие секреты. Стараясь забыть все слышанное и — главное — не делать никаких выводов, я поднялся к себе, зажег лампочку и поужинав, вынул тетрадь Фёрстера.