— Киселёва! Киселёва! К главврачу! — всё чаще слышался этот возглас в коридорах больницы.

Паша уже привыкла: за какой-то месяц она стала незаменимой помощницей Старкова. Нужно было навести порядок в выдаче и учёте медикаментов: на днях сестра Мандрыкина дала пациенту вместо микстуры выпить нашатырного спирта! Пришлось устраивать специальные шкафы с замочками и надписями на них названий лекарств. С этим Паша справилась, и уже без её ведома никто не мог раздавать таблетки.

Беспорядок царил и в приёмной, посетители подолгу ждали, пока их запишут к врачу. Особенно тяжело было с безграмотными стариками, приходилось долго выслушивать и затем терпеливо объяснять необходимое. Терпением местные медсёстры не отличались, вели себя высокомерно, ждали подачки, как батюшка в праздник. Борис Николаевич только что уволил двух таких и назначил Пашу старшей сестрой. Селяне стали звать Киселёву ласково «наша докторица», ведь она и выслушает терпеливо, и объяснит всё толком, успеет завести карточку и проводит к нужному врачу. А главное — всё это делает от души, бескорыстно, от подношений отказывается.

Кроме повседневных забот в больнице приходилось акушерствовать при родах, а также выезжать с врачами по вызову. Паша возвращалась в свою комнату с геранью на окне поздно, быстро засыпала, а утром вставала с петухами, чтобы успеть привести себя в порядок и разобраться с записями в регистратуре.

Была у неё хорошая помощница, Маняша Селивёрстова, она окончила курсы медсестёр и подумывала поступать учиться. Старше Паши на год, она, тем не менее, беспрекословно подчинялась Киселёвой. В отличие от Катьки, Маня родилась молчуньей, разговорить её было нелегко, но, так же как и Катерина, любила ходить в клуб. Паша часто вспоминала Катеринку: подруга детских лет получила распределение в тот венерический диспансер, в котором они когда-то проходили практику. Теперь её заменила Маняша.

Маня жила в многодетной семье колхозного учётчика и в выходные дни летом подрабатывала там, где требовалась рабочая сила. Ростом на голову выше Паши, крепкого сложения, с высокой грудью и пшеничного цвета косой, она напоминала скульптурный монумент колхозницы, её совсем не лёгкая поступь по полам больницы была слышна издалека. Если нужно было передвинуть мебель — без Маняши не обойтись!

Так или иначе, но человек нуждается в близком существе. А Паше непременно нужно было кого-то опекать, наставлять, о ком-то заботиться. Несмотря на могучую фигуру, душой Маня была как ребёнок: Пашин диплом фельдшера казался ей недосягаемыми лаврами. В клубе, который они, несмотря на усталость, посещали каждую неделю, Маняша была тиха, как «украинская ночь». Она часами могла молча стоять у стены, без движений, вперив взгляд своих огромных, по-детски чистых глаз в пространство между сценой и потолком.

Парней, желающих пригласить Маню даже на медленное танго, не оказывалось, и она свыклась, с этим, никогда не сетовала на такое положение вещей, да и втайне страшно боялась, что её кто-то может пригласить и вывести за руку на середину зала.

Выражение «украинская ночь», употреблённое в связи с впечатляющим размером фигуры Мани, её своеобразными манерами, а также происхождением родителей, выходцев из Украины, заимствовал у Пушкина местный остряк Гаврюша Стуков. Неистощимый на выдумки парень играл на аккордеоне, пианино. В алешковской избе-читальне он появлялся с двумя друзьями: Гаврюшей Троепольским и Ваней Марчуковым. В этом «трио» худенький Троепольский выступал на мандолине, Марчуков, обращающий на себя внимание пышной шевелюрой тёмных, зачёсанных назад волос, — на гитаре.

Когда в избе-читальне собиралась выступать троица, народ валил валом, яблоку негде было упасть. Обычно перед выступлениями развешивались афиши, рисованные красками, затейливо украшенные завитушками: «Вечером в субботу — концерт. Выступает трио «Русский романс». Руководитель: Гавриил Стуков. После концерта — танцы!».

Кто собирал репертуар для друзей — остаётся тайной. Но чаще всего звучали русские старинные романсы: «Белая акация», «Дремлют плакучие ивы», «На Кубе.», «Зажигай-ка ты, мать, лампаду.». На бис исполнялась ставшая русским гимном благодаря Шаляпину «Дубинушка». Первый голос вёл Стуков, второй — Марчуков, Троепольский подпевал.

Самоучки приводили публику в трепет, и заезжие долго гадали: как можно — не обучаясь? Подумать о том, что сказывалась церковная школа пения, никому не приходило в голову. Кроме того, Марчуков читал стихи, он занимался этим с тех времён, когда организовались первые комбеды, когда впервые услышал от Петьки Шувалова «Слушай!». Часто концерты он начинал с декламации, и когда звучали первые строки этого стиха-речитатива (куплеты декламировались, а повтор пропевался как припев), зал замирал:

Этот номер был беспроигрышным, принимался всей аудиторией — и стар и млад, и бедняк, и бывший зажиточный крестьянин сочувствовали узнику, пытающемуся бежать из тюрьмы:

На Пашу особенное впечатление производили эти два последних слова, которые часовые протяжно поют в ночи, призывая друг друга вслушиваться в тумане в подозрительные шорохи. Сердце её проваливалось в пустоту, она хватала за руку Маню и чувствовала, как её руки сотрясает дрожь…

Сельские тётки не переставая обсуждали «троицу»: «Стуков-то, красавец писаный!» — «Да, но Ванюшка — интереснай! В ём стать мужская, сила внутрях. Взгляд — чисто у орла!» О Троепольском предпочитали не говорить, потому что ничем особенным не выделялся: худенький, глаза спрятаны глубоко, тихий, неприметный. Кто мог думать тогда, что Гаврюша станет известным на всю страну человеком?

Уже во второе посещение сельской читальни подругами Ваня Марчуков подбежал к Паше. Меж длинными уголками воротника серой рубашки был подвязан галстук в широкую полоску, отутюженные широкие тёмно-серые брюки закрывали лёгкие брезентовые туфли. Можно было подумать, что это городской франт.

— Здравствуйте! Вы — наша новая «докторица»? Слышал, что девчата Ваш голос хвалят! Идите к нам, будем выступать вчетвером, женский голос нам ой как нужен!

Он смотрел на неё, улыбался белозубой улыбкой, от этого тугие складки от носа с лёгкой горбинкой пробегали по щекам. Его светлые глаза смеялись, и в нём сквозила самоуверенность человека, которому никто ни в чём не отказывал. Впрочем, на самом деле, это так и было. Может, он такой же, как тот «декламатор» из Воронежа, что выступал на агитках? Молодой мужчина, всё же намного старше Паши, а с такими ухо надо держать востро!

Паша смутилась, не зная, что сказать, пожала плечами:

— Посмотрим!

— А чё смотреть? У нас никто не обидит!

— Она сама кого хошь обидит! — вдруг заговорила Маня, и Паша с удивлением воззрилась на подругу. Та приняла боевую стойку, и Иван рассмеялся.

— Кажется, не так уж и тиха наша «украинская ночь»! И правильно! Но петь, девчонки, мы будем, да ещё как петь!

И Паша сразу почему-то поверила, что зовут её от чистого сердца.

В Алешках, как и во многих российских сёлах, центр приходился на то место, где была церковь. Её почему-то не закрыли, как это произошло в более крупных деревнях, возможно, выполнили план, возможно, оказался ловким местный поп. Здесь по религиозным праздникам толпился народ из других деревень. Чуть поодаль работал сельский магазин, ещё дальше — больница и клуб. Последний был призван перетягивать к себе молодёжь, спасать молодые души от «опиумного угара религии».