Пришло известие о смерти Витте. Думается, при иных условиях, при твердой руке Императора Александра III из Витте вышло бы другое, более ценное, морально устойчивое, чем при слабохарактерном Николае II.

В начале марта был взят Перемышль. Генерал Иванов, этот «мужичок-полевичок», говорил, что под Перемышль на бойню людей посылать не стоит, и он туда их не пошлет. Перемышль, как нарыв, назреет и сам прорвется. Так и вышло.

В Москву приехала вернувшаяся из Австрии княгиня Яшвиль, командированная туда по Высочайшему повелению для осмотра лагерей с нашими пленными. Наталья Григорьевна была у нас, порассказала немало интересного. Ее наблюдения, характеристики были ярки. Я помню две-три: генералов Иванова, Брусилова и Леша.

Генерал Иванов встретил Н. Г. Яшвиль у себя в ставке утром запросто, в туфлях, в старом военном пальто вместо халата. Выслушав, сделав свои распоряжения, пригласил ее к чаю. В его комнатке кипел самовар, чай был жидкий, спитой. Посидели, попили чайку, поговорили о делах.

Николай Иудович не терпел возле себя светских, титулованных штабных, им неохотно доверял. Его правой рукой был генерал Алексеев^[454], человек ума необычайного. Алексеев был «головой» армии, Иванов же был ее «сердцем». Николай Иудович мечтал по окончании войны постричься в рядовые монахи.

Наталье Григорьевне в те дни генерал Иванов казался каким-то народным символом: главнокомандующий огромной армией, из простых крестьян, богомольный, жалостливый, похожий на «Св<ятую> Русь», какой почитали мы тогда нашу Родину.

Генерал Брусилов ничем не был похож на генерала Иванова. Светский, сдержанный, сухой, энглизированный, он принял княгиню Яшвиль в огромном дворце польского магната. Принял, позируя, поставив одну ногу на стул, облокотись рукой на огромную карту военных действий, как бы за решением сложной стратегической задачи. Тут и следа не было Ивановской простоты и доступности…

Леш был один из генералов, командующих на Карпатах: большой, толстый, бьющий на популярность среди солдат. В метель, вьюгу он мчался на автомобиле в холодном пальто нараспашку. Встречаясь с войсками, идущими в бой, «по-скобелевски» (увы, без его таланта!) приветствовал их «именем Царя, именем Отечества». Перекатистое «ура» неслось ему вслед… Леш любил промчаться под легкой шрапнелью.

Помню, в те дни прочел книгу Льва Шестова-Шварцмана^[455]. Казалось, что Шестов в своей книге сводил какие-то счеты с Достоевским. Обнажая все качества героев Достоевского, он приписал их самому Федору Михайловичу. Раскольников, Иван Карамазов, великий Инквизитор, Федор Павлович — все они суть сам Достоевский. Нет такого преступления, порочной мысли, которую не навязал бы Шестов автору «Бедных людей». Преступна и «Пушкинская речь»^[456]. По словам критика, «глупо человечество, обманутое, поклоняющееся гению Достоевского, этого мракобеса, гонителя правды, прогресса и добра, преступнейшего из смертных». Вот каков был величайший русский гений по Шестову-Шварцману! Далеко не так его оценивали западные критики…

Весной опять был в Петербурге, потом снова побывал у Троицы. Погода была дивная, травка лезла из земли, рвалась к солнцу, все хотело жить.

Получил подарок дорогостоящий — в парчовом переплете с золотым тиснением альбом «Федоровский Государев собор»^[457]. Едва ли стоило малоценный в художественном смысле памятник, каким был Царскосельский собор, издавать так роскошно.

Весной в институте тяжело заболела крупозным воспалением легких дочь Наталья. Опасность была несомненная. Девочку причащали. Однако кризис миновал благополучно. Наталья быстро поправилась и на все лето уехала в Княгинино. Я же отправился на Волгу, сделал несколько этюдов в костромском Ипатьевском монастыре и тоже приехал на хутор.

Военные события продолжали тяготеть над Россией. Были взяты Варшава, Новогеоргиевск, Оссовец, Брест, отобран обратно от нас Перемышль, Львов. На западе дела казались тоже плохими. Были взяты Брюссель, Антверпен. Потоплена «Лузитания»^[458]. Немцы неистово кричали «хох!» своему кайзеру и одобрительно похлопывали по плечу своего «старого немецкого бога».

Но счастье в те дни еще не совсем нас покинуло. В июле, когда я был в Железноводске, стало известно о взятии нами одиннадцати тысяч пленных. Однако это оживление не было продолжительно.

Из Железноводска я проехал в Туапсе. Вид моря, купание в нем сильно укрепили меня. Туапсе, с проведением через него железной дороги на Сочи, быстро развивалось, появились сносные гостиницы, рестораны, а море дополняло остальное. Прожить в нем две-три недели было приятно.

Коренная Россия наполнилась беженцами. Петербург с его тогдашним растерянным, анемичным городским головой гр<афом> Иваном Ивановичем Толстым оказался совершенно беспомощным. Москва же с ее Земским союзом и другими организациями успешно справлялась с размещением выкинутых из своих родных гнезд беженцев. Многие москвичи отдали свои квартиры этим пасынкам России.

Дела на войне с уходом Сухомлинова^[459] опять стали как будто поправляться. События, коими жила вся страна, выбили меня из обычного строя. Не хотелось думать об искусстве, о картинах, о «Христианах», о будущей выставке их в Лондоне. Куда-то все ушло, стало далеким, ненужным, поплыло в каком-то тумане. Война, Россия, а главное — «что будет?». Это «что будет?» стало вопросом жизни. Все, что говорилось, делалось тогда в Думе, было слабо. Не было человека ни большой инициативы, ни большой воли. Не было человека, который авторитетно, сильно сказал бы: «Довольно болтать, за дело!» — и указал бы это дело. Россия страдала тяжким недугом.

В конце сентября я вернулся в Москву, там нашел много давно небывалого. Москвичи ждали со дня на день забастовок, ждали, что закроют водопровод, станут трамваи, потухнет электричество. Все знакомые симптомы налицо.

Зять мой был тогда командирован Земским союзом в Ригу для эвакуации заводов, фабрик. Над Ригой в это время летали немецкие аэропланы, цеппелины. Все спешили, работали день и ночь. Ольга проживала в Кисловодске, шумном, набитом праздным людом.

Внезапно тяжело заболела Мария Павловна Ярошенко и в середине сентября скончалась. Не стало деятельной, умной женщины. С ней вместе ушла целая полоса жизни. Мария Павловна знала на своем веку целый пантеон самых выдающихся людей своего времени. Она была со многими в наилучших отношениях. Многие из них гащивали у нее в Кисловодске. Достоевский, Лев Толстой, Тургенев, Салтыков, Вл<адимир> Соловьев, Короленко, Гаршин, Менделеев, Кавелин, Крамской, Те, Шишкин, Репин, все передвижники — соратники Н. А. Ярошенко бывали у них, дружили, пользовались их гостеприимством. Ярошенки были люди большой душевной красоты. Одним из последних друзей Марии Павловны был, живший ряд лет на ее кисловодской даче, митрополит петербургский Антоний (Вадковский) — искренний, высокопорядочный, благожелательный, хотя и не сильной воли человек.

Скончалась Мария Павловна, окруженная большой заботливостью тех, кто ее любил и кого она любила. Была около нее и моя Ольга, с детства, с года ее тяжелой болезни сделавшаяся ее любимицей.

Я был назначен Марией Павловной одним из ее душеприказчиков. По завещанию покойной, ее усадьба в Кисловодске назначалась к продаже с тем, чтобы на вырученные деньги душеприказчиками было выстроено, оборудовано, а потом передано городу Кисловодску Горное училище. Собрание картин, оставшихся у Ярошенко, было завещано родине Николая Александровича — Полтаве^[460].

Из всего завещанного мы успели осуществить лишь один пункт: передали собрание картин в Полтавский, имени Гоголя, музей. Остальное осуществлено не было. Наступившая революция положила конец нашим широким предположениям.