Особенно прекрасны были годы ее старости, последние годы жизни ее. Тогда около нее росла ее внучка, моя дочь от покойной жены. Вся нежность, которая когда-то, по каким-то причинам была недодана мне, — обратилась на внучку. Какие прекрасные картины и доказательства горячей любви я находил в мои приезды в Уфу уже из Киева, где я принимал тогда участие в росписи Владимирского собора. Тогда мною были написаны уже и дали моим старикам большое удовлетворение и «Пустынник», и «Варфоломей». Каких только слов ласки не видел я тогда дома лично, и в лице моей маленькой дочери Ольги… Каких яств не придумывала изобретательность матери в те незабвенные дни, каких прекрасных задушевных разговоров не велось тогда между нами… Мне казалось, да и теперь кажется, что никто и никогда так не слушал меня, не понимал моих юношеских молодых планов, художественных мечтаний, как она, необразованная, но чуткая, жившая всецело мною и во мне, — моя мать. Сколько в ней в те дни было веры в меня, в мое будущее.

Мне удалось быть около нее в последние дни и часы ее жизни и слышать самые лучшие, самые прекрасные слова любви, ласки, обращенные ко мне. Умирая, она сознавала и была счастлива тем, что ее «ненаглядный» нашел свой путь и пойдет по нему дальше, дальше, пока, как и она, не познает «запад свой». Царство ей небесное, вечный покой!

Здесь я хочу сказать еще, как спокойно и величаво переходили старые люди от жизни к смерти.

Мать моя прожила 70 лет. Она редко болела. И вот, помню, летом накануне Казанской, когда я гостил в Уфе, уже кончив роспись Владимирского собора и приглашенный принять участие в украшении храма Воскресения в Петербурге, мать моя почувствовала себя нехорошо. Не имея обыкновения ложиться, тут прилегла. Пролежала, почти не вставая, до другого дня. А в день Казанской, когда у нас в Уфе бывал огромный крестный ход с образом Казанской Божией Матери в село Богородское за двадцать верст от города и обратно, — мать моя встала с постели, прошла в залу и особенно усердно молилась у окна, когда среди огромных толп народа проносили чудотворную икону мимо нашего дома, молилась с таким пламенным чувством. Когда процессия удалилась, мать, поднявшись с колен, обратилась к нам спокойная, величавая и сказала: — Ну, слава Богу, помолилась Владычице последний раз. Больше сюда не выйду. Ведите меня — тяжело мне… Тут она слегла и, пролежав около двух месяцев, тихо скончалась.

Незадолго, дня за два-три до смерти она позвала мою сестру и твердо, спокойно передала ей все хозяйство, причем рассказала, что и как следует сделать тогда, когда ее не будет. И когда сестра, не выдержав такого делового тона, пробовала успокоить мать, наконец заплакала, мать строго, повелительно велела ей молча слушать, добавив, что когда-де приедете с кладбища, много будет народа, чтобы все было как следует, что когда, по старинному обычаю, приехавшие перед тем, как сесть за поминальный стол, пожелают вымыть руки, чтобы полотенца были новые, умывальные принадлежности тоже лучшие, те, что стоят в большой кладовой там-то и там-то, чтобы люди не осудили ее — известную в городе хозяйку. И отдав все приказания, отпустила сестру, наказав ей не плакать, а молиться. И сама последние дни и часы провела спокойно, сосредоточенно.

Теперь скажу несколько слов о сестре моей Александре Васильевне, затем о дедах, дядях и тетках Нестеровых и Ростовцевых.

С сестрой у нас была в летах разница в четыре года. Она, как старшая, в детстве, а позднее в юности и в молодости, нередко проявляла свое старшинство не так, как бы я того хотел. В детстве игры, да позднее и многое другое, нас не столько объединяло, сколько разъединяло. Наши вкусы, стремления, а быть может, и какая-то неосознанная ревность к матери, были причиной немалых наших столкновений, обид… Но настало время, все было забыто, и мы стали с сестрой истинными друзьями.

В характере сестры были материнские черты. Она была властная, твердая в проведении своих жизненных правил. Безупречно честная. Ум ее был прямой, ясный. Она, как и наши родители, не любила показной стороны жизни. Чем она увлекалась, тому посвящала всю свою силу, досуг без остатка.

Я, повторяю, узнал сестру вполне и оценил ее во второй, серьезной половине ее жизни. После смерти матери она проявила себя достойной ее преемницей. Она много и охотно читала. Но в ранней молодости любила наряжаться, причем, выписывая модные журналы, шила и изобретала себе наряды сама, и тогда говорили, что одевалась она лучше всех в городе^[41]. Но это увлечение прошло с годами, и она, как человек обеспеченный, продолжала много читать. В эти годы она стала воспитательницей моей дочери, отдавая всецело свои силы, ум и сердце этому делу. Когда же дочь поступила в институт, сестра, следя за своей любимицей, много уделяла времени общественным делам, особенно в тяжелые годы голода. Она и тут предпочитала работу на местах комнатным разговорам. Она на несколько месяцев покидала свой дом, уезжала куда-нибудь в отдаленную татарскую деревню и там, подвергая себя всяческим лишениям, организовывала помощь, вела дело энергично, деловито, входя всецело в нужды голодающих. И когда все было устроено, она, удовлетворенная, возвращалась к себе, снова бралась за любимое занятие — чтение. В это время, да и после, к ней приезжали за разными советами, с благодарностью шли к ней все те, кто узнавал ее там, в отдаленных деревнях, где было так холодно и голодно. Эти наезды деревенских ее друзей — разных Ахметов и Гасанов — доставляли ей огромное удовлетворение, она вся жила их радостями, их горем.

Сестра долго мечтала о возможности поездки в Италию, и эта ее мечта осуществилась. Мы втроем — я, она и моя старшая дочь Ольга — собрались-таки за границу. Нужно было видеть сестру в Венеции, в гондоле, в музеях Флоренции, Рима, наконец, в Неаполе, на Капри. Это время было самое счастливое в ее жизни. Она видела Италию, дышала ее воздухом. С ней были любимые люди, а впереди ждала ее последняя радость — замужество ее воспитанницы.

А за сим настал и грозный час. Пришла смерть.

События. Впечатления

Дед мой Иван Андреевич Нестеров был из новгородских крестьян, как и род наш был крестьянский, новгородский. При Екатерине Великой Нестеровы переселились из Новгорода на Урал и там на заводах закрепились. Про деда известно, что он вышел в вольные, был в семинарии, позднее записался в гильдию и, наконец, был Уфимским городским головой лет двадцать подряд. По рассказам, он был умен, деятелен, гостеприимен, отличный администратор, и будто бы однажды известный граф Перовский, Оренбургский генерал-губернатор, посетив Уфу, нашел в ней образцовый порядок и, обратившись к деду, сказал так:

— Тебе, Нестеров, надо быть головой не здесь, а в Москве!

По сохранившемуся портрету дед был с виду похож на администраторов того времени. Изображен в мундире с шитым воротником, с двумя золотыми медалями. Он имел звание «Степенного гражданина». Очень любил общество, у него, по словам отца и тетки, давались домашние спектакли, и в нашей семье долго сохранялась афиша такого спектакля, напечатанная на белом атласе. Шел «Ревизор». Среди действующих лиц были дядя мой Александр Иванович (Городничий) и мой отец (Бобчинский).

Дед не был купцом по призванию, как и ни один из его сыновей. Умер он в 1848 году от холеры. У него было четыре сына. Из них старший — Александр Иванович — был одарен чрезвычайными способностями. Он отлично играл на скрипке, будто бы сочинял — композиторствовал. Играл на сцене бесподобно, особенно роли трагические («Купец Иголкин» и другие). Любил читать и не любил торговли.

Судьба его была печальна. В те времена, как и поздней на Урале, на заводах бывали беспорядки. И вот после таких беспорядков в Уфимскую тюрьму была доставлена партия провинившихся рабочих. Каким-то путем они установили связь с моим дядей Александром Ивановичем, и он взялся доставить их прошение на высочайшее имя. Подошла Нижегородская ярмарка, и дядя был отправлен туда дедом по торговым делам. Кончил их и, вместо поездки домой в Уфу, махнул в Петербург. Остановился на постоялом дворе, узнал, где и как можно передать Государю свою бумагу, и, так как ему посоветовали это сделать через Наследника Александра Николаевича — будущего императора Александра II, то дядя и решил увидеть его.