Лиза убедилась также в том, что высказывания Джека относительно экономической стороны рабства соответствовали действительности. Рабство давало огромный экономический эффект, что отчасти и объясняло отчаянную приверженность к нему южан. Сам факт, что только немногие, вроде Клемми, усматривали в этой системе моральное уродство, приводил Лизу в отчаяние из-за невозможности улучшить положение рабов Джека. Более того, если не считать Мозеса, который весь кипел от еле скрываемого возмущения, казалось, что остальные рабы смирились с условиями своей жизни. Лиза просто диву давалась такому их поведению, пока не подумала о мистере Дункане и постоянно висевшей над ними угрозе физической расправы. Она начала понимать, что для большинства зависимых людей, несколько поколений предков которых прожили жизнь рабами, не существовало никакой альтернативы. И поскольку хозяева особенно заботились о том, чтобы помешать рабам научиться читать, то единственные сведения о нарастающей силе аболиционистского движения на Севере передавались устно, так что даже в лучшем случае они были отрывочными. Но Лиза должна была признать, что еще большее коварство заключалось в том, что бесчисленное количество слуг в доме и на полях придавало здешней жизни несомненное удобство. И когда Джек не напивался или не защищал «особую организацию общества», он неизменно проявлял к ней внимание и доброту. Было видно, что он все еще безумно в нее влюблен. Лиза стала сомневаться в реальности своего «рыцарского» плана. В общем-то значительно проще было просто плыть с комфортом по течению в этом мире, где даже негры не выглядели чересчур несчастными, во всяком случае, на первый взгляд.
Но однажды, как раз перед обедом, на восьмой день ее пребывания на плантации «Эльвира», Чарльз принес Джеку почту в гостиную, и ее комфортабельный мирок был разрушен.
— Саманта умерла, — сказал Джек, просмотрев письмо.
— Кто такая Саманта? — спросила Лиза, сидевшая на диване с вышиванием.
— Жена Мозеса. Пришло письмо от Карла Дуркенса, плантатора в Кентукки, которому я продал ее. Она скончалась при родах. Вот видишь, даже если бы я их опять выкупил, как ты просила, это не принесло бы Мозесу ничего хорошего.
Лиза отложила в сторону вышивание, как всегда удивленная равнодушием Джека к судьбе рабов.
— Какой ужас! Потерять жену и ребенка…
— Ребенок был не от Мозеса, — пояснил Джек, бросая письмо в корзину для мусора. — Дуркенс случил ее.
— Что ты хочешь сказать?
— Ягодка, ты никак не можешь запомнить, что рабы стоят денег. Многие владельцы устраивают случку для своих рабов, чтобы потом продавать выросших детей.
— Какое варварство! — воскликнула Лиза.
Джек холодно взглянул на нее.
— Да, я никак не могу запомнить твоих деликатных моралистских сантиментов, дорогая моя. Как бы там ни было, мы больше не будем говорить об этом. И ничего не скажем Мозесу.
— Ты намерен не говорить ему об этом?
— А зачем мне делать это? Мозес — потенциальный бузотер, и пока я буду использовать его семью в качестве приманки, смогу держать его в узде. А как только он узнает о смерти жены, то морковка, которой я его контролирую, уменьшится вдвое.
— Но, Джек, это же очень жестоко!
Джек подошел и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Потом улыбнулся.
— Ну, ягодка, мы не станем затевать очередную свару из-за черных, верно? Я думал, что ты уже выкинула из своей милой головки весь аболиционистский мусор.
— Это не имеет отношения к аболиционизму. Сказать ему об этом велит простое человеческое приличие.
Он медленно покачал головой.
— Ягодка, ты все еще до конца не поняла. Они же не люди. Ну, будет, пошли обедать. Умираю от голода. А после обеда я с Бенсонами отправляюсь на охоту.
Он взял ее за руку и повел в столовую. На обед подали оленину, которую тетушка Лида приготовила великолепно. Но у Лизы пропал аппетит. Она поняла, что подошла к моральному перепутью. Если она намерена продолжать свою «рыцарскую» борьбу за улучшение условий жизни рабов, то, конечно, обязана сообщить Мозесу, что случилось с его женой. С другой стороны, у нее не было никаких иллюзий относительно того, как это воспримет Джек. «Может быть, — размышляла она, ковыряя вилкой содержимое тарелки, — все это не мое дело? Джек относится ко мне хорошо. Почему надо все делать ему наперекор?»
Но тут в ее памяти всплыл образ ее отца, и она поняла, что если хочет сохранить уважение к самой себе, то должна будет пойти против мужа. Если Мозес не человек, то, Боже, кто же он тогда? Разве его слезы не были человеческими слезами?
После обеда Джек ускакал на своем коне Авенжере вместе с братьями Бенсон, которым принадлежала соседняя плантация «Ститвуд». Едва они скрылись из виду, Лиза надела плащ, надвинула на глаза капюшон и вышла через одну из дверей бального зала. Стояла довольно хорошая погода, хотя свинцовое небо и предвещало снег. Она прошла вдоль боковой стороны дома, потом через деревянные ворота вошла в сад, обнесенный кирпичной оградой, здесь же Лида выращивала летом овощи. Прошла через сад к калитке на противоположной стороне и, открыв ее, стала осматривать небольшие коттеджи домашней прислуги. Каждый коттедж был снабжен крылечком. Лиза увидела Мозеса, сидевшего на своем крыльце и стругавшего что-то ножом. Она сделала ему знак, чтобы он прошел в сад. В недоумении он отложил в сторону нож и спрыгнул с крыльца. Когда он вошел в калитку, Лиза прикрыла дверцу.
— Что-нибудь не так, хозяйка? — спросил он.
— Да, Мозес. Можешь ли ты хранить тайну?
— Да, мэм.
— Поклянись, что ты никому не передашь то, что я собираюсь сказать тебе, особенно моему мужу. Если мистер Кавана узнает, то у меня возникнут большие неприятности.
Он казался озадаченным.
— Я не хочу создавать для вас неприятности, хозяйка. Клянусь сохранить все в тайне.
Лиза колебалась.
— Это о твоей жене, Мозес, — тихо произнесла она. — О Саманте. Сегодня пришла весть о том, что она умерла.
Его глаза расширились.
— Умерла? — прошептал он. — Как? Такая молодая…
— Она умерла при родах. Очень сожалею.
Он тяжело дышал.
— Они случили ее, — прошептал он. — Должно быть, так. Саманта обещала хранить мне верность. Они, должно быть, случили ее…
Видя слезы на его глазах, она притронулась к его рукаву.
— Очень сожалею, — повторила она. Он тупо кивнул. Она повернулась и пошла к дому.
— Спасибо, хозяйка, — крикнул он прерывающимся голосом. — Второй раз вы проявили ко мне доброту. Я не забуду этого.
Лиза оглянулась, кивнула и заторопилась домой. Она знала, что поступила правильно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Индус в дхоти, набедренной повязке, выбрался из джунглей и побежал к расположенной в бунгало конторе Марка Торнхилла, магистрата Муттры — небольшого городка в центральной Индии недалеко от Тадж Махала в Агре. Чоукидар, сторож, дремал у главных ворот. Занимался рассвет. Индус подбежал к чоукидару и дернул его за рукав.
— Что тебе? — спросил чоукидар, пробуждаясь от дремоты.
Индус подал ему четыре небольшие лепешки из муки грубого помола.
— Положи их на письменный стол ангрези, — шепнул пришелец. Ангрези значило англичанин. Чоукидар кивнул, индус побежал обратно к опушке и скрылся в джунглях.
— Весьма таинственные вещи происходят в эти дни в Индии, — заявил достопочтенный Чарльз Каннинг, первый виконт Килбрахана и генерал-губернатор Индии. — Такое впечатление, что никто не знает смысла происходящего, кто за этим стоит и откуда все это идет. Мы не знаем, является ли это разновидностью религиозной церемонии или же это какое-то тайное общество. Называется это «Движение Чупатти».
Лорд Каннинг сидел рядом с леди Агатой Макнер, хозяйкой вечернего приема и женой богатейшего в Калькутте чайного плантатора сэра Карлтона Макнера. Ужин проходил в великолепной обстановке. Столовая сэра Карлтона представляла собой продолговатый зал, окаймленный высокими мраморными колоннами, между которыми располагались высокие окна-двери, открывавшиеся на веранду и в сад. В окна веял небольшой ветерок к удовольствию сидевших за столом двенадцати человек. На них была парадная вечерняя одежда, и огромные юбки женщин, топорщившиеся между подлокотниками кресел, практически лишали их возможности двигаться. В те времена быть парадно и неудобно одетыми в такую жару не казалось англичанам абсурдным, как это теперь показалось бы их потомкам. Частично сила английского раж, или правления, покоилась на внешнем блеске, имевшем целью ослепить индусов, которые в общем-то привыкли к великолепию императоров Моголов и махараджей. Поэтому, хотя температура в столовой далеко превышала тридцать градусов, мужчины сидели либо в мундирах, либо в костюмах с белыми галстуками, либо во фраках, а женщины мучились в кипах тканей, но на их вспотевших прелестях все равно поблескивали бриллианты. Все, однако, молча радовались, что над их головами мерно покачивались два огромных опахала. Зал освещался двумя огромными хрустальными люстрами, свечи которых были укрыты противоштормовыми колпаками.