— А, что, Вятичев, — сказал я, зачем-то отсоединяя от «Стечкина» полупустой магазин, — а не отправиться ли нам и впрямь на охоту?

— Уже? И на какого зверя?

— На кабана.

— А, если серьезно?

Я рассказал ему потешную историю моего знакомства с мэром города, и то, что в финале этой случайной и нацело непотребной встречи мне (видать, подсознательно) вздумалось не ставить точку, но напротив, — подарить Стрижикурке маленькую потную надежду. Мрачным стенам стрелкового тира, притерпевшимся к однообразным звукам пальбы, надо быть, не часто приходилось подтягивать такому непосредственному душевному хохоту. А уж как развеселился Святослав, когда я предложил ему и сыграть роль того самого сутенера, услуг которого столь вожделел любострастный муниципальный хряк. Разумеется, никаких ручательств импровизированный прожект предоставить не мог, и все же просматривалась в его, на первый взгляд, курьезности и ребячливости вполне фактическая и уже назначенная данность.

Прошло несколько дней. Время это прошло в приготовлениях к свиданию со Стрижикуркой, отмеченных истинно бодрящим творчеством. Прежде всего я позвонил похотливому мэру по оставленному им номеру телефона. Номер этот, как видно, предназначался для личных контактов, поэтому Стрижикурка отозвался сразу же. В соответствии с какими-то своими очень хитрыми приемами штукарства он сначала не узнавал меня, потом — узнавал, но никак не мог вспомнить темы им же навязанного разговора. Наконец, набросив изрядное количество шельмовских словесных петель, он все вспомнил, жарко задышал в трубку, захрюкал.

— Но я еще тогда говорил, что клиентура это не моя, — вдохновенно врал я. — Есть человек. Я говорил…

— Да? Разве ты говорил? — продолжал симулировать амнезию Стрижикурка. — Вообще-то, зачем еще кто-то… Я думаю, есть же у тебя там, на телевидении, нормальные девочки, замужние, чтобы никаких, там, сам понимаешь. Ну, какое-то вознаграждение, — само собой. Зачем мне еще кто-то там.

Я чувствовал, что Стрижикурка уходит от меня, он даже похрюкивать перестал и дышал уже почти ровно. Нужно было немедленно измыслить нечто, что смогло бы усыпить его звериную подозрительность и вместе с тем потрафить его примитивной фанаберии.

— Нет — так и нет, — изо всех сил я старался бесстрастно раскладывать слова, не смотря на то, что азарт впрыскивал в кровь критические дозы адреналина. — Но это очень серьезный человек. У него даже докторская защищена…

— Какая еще докторская?

Тут сама собой мне явилась совершенно гениальная идея:

— Что-то… про бабочек. Но время сейчас такое… сложное… так что, людям приходится искать какие-то новые статьи дохода. Он, конечно, науку свою не оставляет, но, вот, подрабатывает.

Я чувствовал, как этот хряк где-то там, с трубкой мобильного телефона у залитого румянцем потного рыла, расплывается в ублаготворенной улыбке.

— Да, какое бы время не было, а кушать хочется всегда, — он вновь стал довольно похрюкивать, — верно говорю? И не один раз в день!

Еще какое-то время он пропетлял в контрольной проработке моих слов, и встреча была назначена. По всей видимости, оставаясь существом радикально иной организации, я, хоть и настораживал Стрижикурку, как любой незнакомый объект, все же представлялся ему пришельцем из мира гораздо более безобидного, чем тот, в котором всечасно обретался он. В своей родной среде, я уверен, он метко распознавал запахи опасности, что и позволило ему, уничтожая (в переносном и самом прямом смысле) возникающих на пути противников, достичь пусть не слишком спокойного, но дюже сытного пастбища. В данном же случае кабану-мэру подложило свинью (вот так каламбур!) еще и упрощенное представление о побудительных мотивах человеческих поступков. Лидерство, как залог улучшения качества пищи, — это понятно. Секс — да. Ну, может быть, даже такая абстракция, как честолюбие… Вот те механизмы, которые вращали галактику Стрижикурки, и не знал он, и ведать не мог, что помимо этих неколебимых смыслов человеческого бытия, где-то рядом квартируют совсем иные резоны.

Итак, день был назначен. То было утро выходного дня, так похожее на десятки и сотни ему подобных. В полупустом прозрачном городе, насквозь просвеченном холодным весенним солнцем, сонно двигались редкие прохожие, плавали одинокие автомобили, зато повсюду носились многочисленные стайки по-весеннему вздурившихся воробьев, то и знай затевавших то ли драки, то ли пляски. В одной из таких птичьих компаний мое внимание привлек удивительно яркий зеленый воробей, который при более пристальном рассмотрении оказался попугаем, как видно, не так давно расставшимся со своим домашним заточением. Свободолюбивый попугай был единственной неожиданной деталью того утра.

Верные ленивому ритму, царствовавшему окрест, мы с Вятичевым неспешно брели по узкой старенькой улочке к громадному желтому зданию-кораблю, реявшему над серым морем малорослых строений прошлого века. Честно говоря, я ожидал гораздо более значительных чувствований. Но вместо того я шел и вспоминал, что утренний чай был каким-то подозрительно бледным, а завтра начнется рабочая неделя, начнется она «летучкой», начатием которой послужит сакраментальное слово исполнительного директора студии «Молох» — Камиллы Петровны: «Все наши программы вышли на высоком художественном уровне, но в каждой из них все равно осталось непроданное время… Настойчивее ищите заказчиков…»

Мир снаружи и внутри меня жил по отведенным ему законам, исправно воплощая в жизнь стародавний сценарий, и ничего (представлялось столь очевидным) не могло в нем произойти не предусмотренного этим ригористическим предначертанием. Ведь сам-то я оставался всего лишь частью мира, и это означало: на меня распространяются все его непреклонные правила; со мной произойдет только то, что может произойти, что должно случиться.

Вятичев… Вероятно, дорогой мы беседовали с ним о чем-то… Да, конечно, он же шел рядом, и мы, безусловно обсуждали с ним какую-то ерунду. Именно ерунду; если бы то были какие значительные разговоры, — я бы непременно запомнил.

Мэр Стрижикурка возник у нас за спиной, окликнул, за полквартала до своего дома, хотя, несомненно, до того наблюдал, а, может быть, и шел за нами какое-то время. На нем был длинный черный кожаный плащ с поднятым воротом, придававший его кургузой фигуре еще большую неуклюжесть, и маленькая кожаная кепка с надвинутым на глаза козырьком.

— Ну, как оно — «ничего»? — отпустил он вместо приветствия худородную шуточку.

Слова те вроде бы адресовались мне, но за время их произнесения своими востренькими шустрыми глазками он успел исчертить моего спутника вдоль и поперек. Похоже невзрачная мешковатая экипировка, придуманная мною для Святослава, убедила его в том, во что он сам так хотел верить. Не сомневаюсь, наибольшую доверенность в нем вызвали некрасивые очки в пластиковой, под черепаху, оправе, к которым люди грубые и малообразованные почему-то испытывают особое отношение.

— Ладно, мне посреди улицы долго стоять не нужно, — резонно заметил наш кабанчик, раз за разом пробегая глазками по Святославу, — пойдем в дом зайдем, там поговорим.

Он казался мне… он казался мне воспоминанием, чем-то известным мне от начала и до конца, и каждое последующее мгновение подкрепляло своей бледностью ощущение уже как бы прожитой истории.

Стрижикурка не повел нас в парадное, а остановился на углу того самого желтого дома с синими рамами громадных окон, при помощи портативного пульта дистанционного управления поднял бронированный роллет гаражных ворот, и только мы пересекли черту отделявшую это элитное гнездо от внешнего мира, тут же опустил его за нашими спинами. В стеклянной конуре охранника гаража, расположенной здесь же, у въезда, никого не было. Пробираясь меж роскошных лимузинов и джипов, мы также не встретили никого. Как пить дать, Стрижикурка нарочно отослал их куда-то, чтобы не давать любознательной челяди пищи для пересудов. Очевидно, по той же причине он обошел и площадку с лифтами. Мы поднимались по беломраморным ступеням, так сказать, черного хода. И вновь на стенах те же бронзовые светильники с обильными гроздьями хрустальных подвесок, те же кожаные диваны в холлах на каждом этаже, а возле них в майоликовых кадках деревья с пластмассовыми листьями и тряпичными цветами… На тот случай знакомые уже интерьеры показались мне не просто смешны, но удручающе жестоки. Ведь для каких-то людей они являлись все той же раз навсегда установленной реальностью.