Я обнаружил на себе пристальный взгляд прищуренных глаз младшего фашиста.

— Вы делаете интересные замечания, — врастяжку произнес он. — Говорите, говорите.

Председатель Русского Союза тоже был очень внимателен.

— Да нечего мне говорить. Лучше я съем вот эту…

— Хорошо, пусть наша страна — колония, — заговорил из своего кресла мужичок; он не глядел в нашу сторону, поглаживал кота, распластавшегося у него на коленях, и поэтому казалось, с ним и беседовал, — и в чем же тут каверза для рядового среднестатистического обывателя? Обывателю не все ли равно на кого он работает, на красных, на белых или на голубых?

— Ну, как же, Пал Палыч, — оживился теперь и Святослав, — еще вождь мировой революции говаривал, что население колоний эксплуатируют тысячами способов. Вывозят капитал, концессии, всяческий обман при продаже товара… Раньше учили.

— …а также колонизаторы подчиняют весь порядок жизни, общественные ценности, идеи интересам господствующей нации, — добавил я. — Так говорил Владимир Ильич. Хотя деньги-то на свою деятельность он получал от тех самых захватчиков. Странное однако же дело: народ большею частью безмолвствует, да, но время от времени какое-то просветление на него накатывает, и он уничтожает, облепивших его паразитов. Правда, это сопровождается большими хлопотами… для всех.

И зачем я поддерживал эту болтовню? Точно всечасно находился под опекой незримого режиссера. Ну, что мне было до мнения этих людей? Что им до меня? Ведь я уже почти знал, что модели характеров настолько прочны, что не предусматривают никакую качественную трансформацию. Никого я не собирался переубеждать либо напротив, — проникаться чужими принципами, чуждыми символами веры. И вот говорил же. Какое все-таки болтливое животное — человек! Ни одна тварь земная не производит столько пустопорожнего шума…

— Конечно, для меня, как предпринимателя, — вновь оживился котофил, он не принимал участия в трапезе: то ли был закормлен с осени, то ли за годы восставшего капитализма успел отвыкнуть от неприхотливой пищи, — оптимальным кажется то положение вещей, когда капиталу дается движение, когда жизнь себе можно обеспечить достойную. Не каждый живет справно, это да, но не каждый и наделен талантом бизнесмена. Однако, очевидно: чем лучше будут идти мои дела, чем богаче будет становиться моя фирма, тем больше я смогу предоставить рабочих мест бедной части населения, смогу увеличить зарплату уже имеющимся сотрудникам, наконец выделять из прибыли какие-то деньги для благоустройства города, скажем, на какое-нибудь там меценатство.

Раздался сочный грудной смех Елизаветы. Все обернулись к ней, и та вынуждена была как-то оправдаться:

— Нет-нет, это я так… ничего… Вы такой уморительный, Пал Палыч.

— Песня ваша не нова, — покачал головой Илья Аркадьевич.

Ну а тут и мне, конечно, непременно нужно было влезть:

— Да, это один из самых популярных мифов нового времени. Не переизбирайте начальника, не хватайте за руку вора-президента, ибо, мол, придет на его место новый и станет воровать вдвое. Этот-то уже наворовался, этому-то уже ничего не нужно, а тот, вишь, голодный, тому все с нуля начинать. Чушь, ведь, правда? Если уж человек стал на путь обогащения, то остановиться, наесться ему нельзя. Путь сей — есмь бесконечность. Имея дворец в Барселоне, можно ведь приобрести еще более пышный на Гаити, нет, два на Гаити и несколько кокосовых островов где-нибудь в Полинезии. И так далее и тому подобное. Эта игра не знает границ. Вот, кабы можно было изменить эти самые правила игры…

— Ну, как это? О чем вы говорите! — задвигалась, замахала ручками в перстнях юница. — Во все времена были богатые и бедные.

— Законы человеческой природы не могут быть другими, — подкрепил это утверждение ее рыжий друг.

— А вот не скажи, — продолжал я; о! меня уж просто несло, и со стороны я, должно быть, смотрелся весьма забавно, — стоило бы только власти перестать быть бизнесом, приносящим немалый доход, живи наш вожак в безыскусном жилище со свежевыбеленными стенами, и получай разумное жалование, — куда денется и паразитическая свита, и жадные мысли, тогда и о благоденствии народа можно было бы ему подумать и благородных законов подсочинить.

— Золотой век!.. — зло расхохотался рыжий, и кое-кто его поддержал. — Такого никогда не было и не будет.

— Такое случалось неоднократно, — не унимался я, — более того, всякий раз, как издыхал, захлебнувшись золотом и развратом обветшавший Рим. И сразу преображались ценности, и тут же менялись приоритеты. Правда, это всегда было не лучшее время для проституток, ростовщиков, паразитических народов и всякого рода сибаритов… Но… И у болезни, и у роскоши, как разновидности душевного недуга, тоже свой срок.

Вновь щебетала дивчина:

— Вы такие страшные вещи говорите… Надеюсь, мы до такого не доживем. И почему роскошь — это болезнь?! Почему руководитель страны должен жить в какой-то лачуге?

— В землянке, еще скажи, — это был, конечно, рыжий.

— …в какой-то лачуге, а не в президентских апартаментах? Вспомните: Зимний дворец, Гранавитая палата, Версаль в конце концов. Разве это плохо, разве это не прекрасно?

Это уже начинало смахивать на пресс-конференцию, мало-помалу перераставшую в некое подобие митинга.

— В том-то и дело: что считать хорошим, что прекрасным. По мне… Еще раз: для меня. Я никого в ряды своих единомышленников не вербую. Для меня все эти финтифлюшки, малахитовые колонны, золоченые рамы, вырезной драгоценный паркет, лазуритовые вазы, из которых так и сочатся пот и кровь миллионов рабов, — гиль несусветная. А, что касается их эстетической ценности, — так ведь жлобство. Ей-ей, пошлятина полная.

— Н-да, — мурлыкнул то ли Пал Палыч, то ли его кот, — к счастью, не все разделяют ваши взгляды.

А первый и второй фашисты за время моей пламенной тирады придвинулись ко мне едва ли не вплотную; глаза их были остры и жадны.

— Мне нравится ваш революционный настрой, — как-то плотоядно облизывался Илья Аркадьевич. — Вам просто необходимо вступить в наш Русский Союз. Мы как раз и стараемся объединить всех русских, не разделяющих предательскую политику нынешнего режима. Русские должны получить освобождение.

— Да что вы так о русских-то печетесь! — не сдюжил я. — Вы-то сами какой национальности?

Илья Аркадьевич опешил:

— Ну-у… причем здесь это… Какая разница… Вообще-то я русский. Папа у меня юрист, а мама русская, да. Теперь национальность и в паспорте-то не указывают. Теперь другое. Теперь о человеке судят по тому, к какой он партии принадлежит…

— Это кому как нравится, — востренькая хищная мордочка этого Аркадьевича начинала приводить меня в ярость, — я же придерживаюсь обратного принципа. Мне абсолютно все равно как там будет называться партия: демократической, коммунистической, либеральной, консервативной… Я прежде всего смотрю на лица ее представителей. И, если эти лица походят на мое, значит есть вероятность (всего лишь вероятность), что им не совсем безразлична может стать моя судьба, как представителя их биологического вида. Когда же лицо партийца, а тем более его окружения, не кажется мне родным… то и держаться от этой компании лучше подальше. И уж никак не доверяться. Извините, если мое объяснение показалось вам резким.

Объяснение мое, безусловно, представилось Илье Аркадьевичу и его соратнику немягким, и все-таки он сказал:

— Намеки ваши туманны. И все-таки вы подумайте.

А я в ответ:

— Этим я и стараюсь заниматься в свободное время. А за предложение спасибо.

Скоро, однако, гости стали расходиться. Первыми покидали территорию Святослава рыжий кощей и его дульцинея, явно раздосадованные нескладно потраченным временем.

— Вы на выходные что собираетесь делать, — спросил их на прощание хозяин, — дома сидеть, телевизор смотреть?

— Я телевидение вообще терпеть не могу, — надменно бросила красавица, при активном содействии своего миленка натягивая фиалкового цвета песцовое манто. — Дела есть… Теперь, наверное, не скоро увидимся…