" Берия - это еще тот фрукт. Вот погодите, станет он вместо Сталина, а это будет точно, поплачем все вместе… Это пока цветочки. Рыков не ошибался, когда говорил, что через 10-15 лет Советская власть станет такой жестокой, что царские порядки побледнеют…

Колхозы как система хозяйствования на земле нерентабельны. Потому-то рабочие и крестьяне голодают, тогда как члены Советского правительства живут как помещики…"

Думается, в бывшем маршале взбродила старая эсеровская закваска: Григорий Иванович был членом партии социалистов-революционеров с 1913 по октябрь 1917 года. Да и жила память о бедняцкой семье, в которой он родился и вырос.

Гордова тоже возмущала беспросветная советская нищета: " Нашему крестьянину сегодня что надо? Раз в год в бане с мылом помыться да зажечь керосиновую лампу. При царе не было столько разных министерств по топливу, а деревня имела керосин. От кого? От одного Нобеля… За год мы не смогли после войны сделать то, что та же Чехословакия - за три месяца. Депутатам на рты замки из благ понавесили, вот мы и молчим на сессиях. Попробуй покритикуй правительство…"

Рыбальченко вторил друзьям: "А-а, что там говорить, у нас в стране управляющих больше, чем работающих. Совсем по пословице: один с сошкой, а семеро с ложкой".

Адъютанту же маршала Жукова генерал-лейтенанту Василию Григорьевичу Терентьеву Гордов говорил и вовсе крамольные слова: "Правительству плевать на народ и смерть миллионов, оно занято самообеспечением".

И с женой Василий Николаевич делился сокровенными мыслями после унизительной отставки:

- Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, ни кому не быть в тягость.

- Ты не умирать должен, а добиваться своего и мстить этим подлецам. -Супруга, Татьяна Владимировна, в новогоднюю ночь 1947-го была настроена решительно.

- Ни тебе, ни мне это невыгодно, - возразил Василий Николаевич.

- Выгодно, - не унималась жена, не подозревавшая, что в их спальне коллеги Серго Берии давно уже установили микрофоны. - Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

- Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной, - трезво рассудил Гордов, видно, уже предчувствуя, что гулять на свободе осталось недолго.

- Что ты обо мне беспокоишься? - возмутилась Татьяна Владимировна. - Эх, Василий, слабый ты человек!

- Я очень много думаю, - признался генерал, - что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой… - В своем округе Василий Николаевич ощущал себя и царем, и богом, а не только воинским начальником. А тут - перспектива жизни на одну только, пусть и немалую, генеральскую пенсию, без былого почета и уважения, забытым сослуживцами, покинутым друзьями, опальным генералом! Было от чего прийти в отчаянье.

- Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял, - попробовала утешить его супруга.

Но от таких утешений Гордов распалился еще больше и окончательно избавился от иллюзий насчет "доброго Сталина" и "лихих бояр", его окружающих:

- Угу. А с другой стороны, он все погубил.

- Может быть, то, что произошло, даже к лучшему, - философски заметила Татьяна Владимировна.

Но Василий Николаевич, видно, уже в глубине души чувствовал, что лучшего не дождется, и напоследок резал правду-матку:

- А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед ("далее следуют непечатные выражения в адрес т. Сталина", отметили чекисты, деликатно не решаясь доверить бумаге ту хулу, что возвел генерал на генералиссимуса. - Б. С.)…

- Я уверена, что он просидит еще только год, - высказала совсем уж крамольную мысль жена. При желании эти слова легко можно было истолковать как умысел на теракт или как участие в заговоре с целью подготовить государственный переворот.

- Я говорю, - продолжал Гордов, - каким он был… (тут опять непечатные слова об Иосифе Виссарионовиче. - Б. С.), когда вызвал меня для назначения… (снова матерные ругательства. - Б. С.), плачет, сидит жалкий такой (речь шла о назначении Гордова командующим Сталинградским фронтом в момент, когда дивизии Паулюса рвались к городу. - Б. С.). И пойду я к нему теперь? Что - я должен пойти и унизиться до предела, сказать: " Виноват во всем, я предан вам до мозга костей", когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это… (опять матерится. - Б. С.) которая разорила все. Ну как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да?…

- Атогда чего же ты переживаешь? - удивилась супруга.

- Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически… Что сделал этот человек - разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: " Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно". Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

- Тогда не надо так переживать, - пыталась успокоить разнервничавшегося мужа Татьяна Владимировна. Но остановить Василия Николаевича уже не было никакой возможности.

- Что меня погубило, - признался опальный генерал, - то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель, - пророчески добавил Василий Николаевич. - Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное, - тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления (очевидно, размышления. - Б. С.), я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что, если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

На этот патриотический порыв Татьяна Владимировна ответила словами, которые одинаково точно характеризуют настроения в стране как сразу после Второй мировой войны, так и на исходе 20-го столетия:

- Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества…

- Нет, это должно кончиться, конечно, - с неизбывным русским оптимизмом подытожил невеселый разговор Гордов. - Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика на два оставили на месте (в июне 1946-го попал в опалу, смещен с поста главкома Сухопутных войск и отправлен командовать второстепенным Одесским военным округом. - Б. С.), он сделал бы по-другому…

В одном из разговоров Рыбальченко заявил Гордову: "Я все-таки думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет (он ошибся только в сроках: Советский Союз развалился не в середине 1950-х, а в начале 1990-х. - Б. С.)… Как наш престиж падает, жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…"

В принципе, разговоры опальных генералов можно рассматривать как своего рода пародию на антигитлеровский заговор 20 июля: в отличие от германских заговорщиков у Кулика, Гордова и Рыбальченко дальше разговоров дело не пошло, да и не могло пойти. На следствии Кулик на одном из последних допросов заявил: "Прошу мне верить, что никаких практических мер по террору против членов Советского правительства при мне не обсуждалось". Да и как, спрашивается, даже в бытность свою на командных постах в Приволжском военном округе, три генерала могли на деле подготовить и осуществить террористический акт против не то что Сталина - Молотова или Маленкова? О каком военном перевороте могли они помышлять, сидя в Куйбышеве, за сотни километров от Москвы? Но Сталин за разговоры карал также строго, как и за конкретные дела. Генералиссимус хотел приструнить победителей Германии и Японии, покорителей Берлина и Вены, Праги и Будапешта.